Разлепил глаза. В камере в снопе света из-под подпотолочного окна стоял низкорослый генерал артиллерии в полном параде с кучей орденов на груди и шее. И даже широкой красно-белой орденской лентой через плечо.
— Простите, господин генерал, что встречаю вас не по форме, но особые обстоятельства вынуждают меня к этому — увы, ослаб я от голодовки протеста, на которую никто не обращает внимания, — пробормотал я, лихорадочно соображая, что бы это могло значить? — Понимаю, вы пришли зачитать мне приговор… Я могу набраться смелости назначить вас своим душеприказчиком, чтобы вы, после того как меня расстреляют, отослали бы мои вещи близким. На гору Бадон, что в Реции.
— Да?.. — ошарашенно удивился генерал. — Я и в первый раз заметил, что вы нахал… Но что вы дойдете до такого — даже представить себе не мог. Но я согласен. Если ваша смерть произойдет на территории моего королевства, то я стану вашим душеприказчиком.
Тут я и сообразил, кого мне этот голос напоминает. Короля Бисера Восемнадцатого. Собственной персоной.
— Вы о чем-то сожалеете, фельдфебель?
— Только о том, ваше величество, что умираю невинно обесчещенным.
Король повернулся к двери.
— Доктор, приступайте к своим обязанностям, а мы тут пока накроем стол к завтраку. А то ведь так и время обеда скоро настанет, а я-то голодовки не держу.
Король шутит?
Король шутит…
Король шутит!
Что бы это значило?
Принесли табуретку, на которую поставили таз с теплой водой. Меня два дюжих санитара раздели, ловко обмыли, сменили повязку. И обрядили в новое чистое белье хлопковой бязи.
Доктор осмотрел мою рану и вынес вердикт, что жить я буду.
Санитары натянули на меня новые темно-синие штаны из дорогой диагонали с красным кантом по шву. Красный однобортный мундир на восьми золоченых пуговицах. Удивительно, но мои награды были на нем уже пришиты. Может, и не мои, а дубликаты. А с правого плеча свисал золотистый аксельбант. Петлицы были те же — артиллерийские, с тремя семилучевыми звездочками старшего фельдфебеля.
На ноги мне надели тонкие носки и шнурованные ботинки с черными крагами, перехлестнутыми крест-накрест ремнями.
Осторожно подняли, подпоясали златотканым поясом и, подведя под руки к столу, бережно усадили на стул.
Второй стул у накрытого стола занимал король. Сидел он на нем, широко расставив ноги в черных брюках, меж колен держал саблю с богатым эфесом, украшенным мелкими драгоценными камнями. С эфеса свисал красно-белый темляк.
Король внимательно смотрел на меня своими хитрыми серыми глазами. Избыточная полнота его лица, замеченная мною при награждении во дворце, исчезла. И вообще выглядел он очень бодро и свежо.
Я молчал, не зная, как себя вести в таком экстраординарном случае.
— Онкен, — подозвал король своего генерал-адъютанта.
И когда тот приблизился, спросил:
— Как ты находишь нашего героя?
— Выглядит неважно, ваше величество, но если его откормить, то, думаю, он будет в полном порядке.
— Я того же мнения, — кивнул король. — Ну, что там у нас на завтрак? — внезапно переменил он тему.
Тюремный стол, как по волшебству застеленный белоснежной скатертью, уже был накрыт на три серебряных куверта: две ложки, три вилки, две маленькие ложки, три ножа и льняная салфетка в серебряном кольце лежали возле каждого прибора. И одинокий колокольчик на прямой ручке рыбьего зуба.
Адъютант подтащил себе табурет, сняв с него таз, и сел за стол третьим.
И пошли гуськом в камеру самые настоящие поварята в белых полотняных колпаках.
Накрыли стол скромно… для короля, по моим представлениям. Мне же вообще поставили только чашку с бульоном и блюдечко с чесночными гренками.
— Кобчик, поверьте моему опыту, — участливо произнес королевский адъютант, — но после двухнедельной голодовки не стоит набрасываться на еду. Можно даже умереть от невоздержанности. Так что пока это весь ваш завтрак… Ну и чай еще будет сладкий. Потом врачи приведут вас в порядок специальной диетой. На этот раз в самом настоящем санатории — в королевском «Оленьем парке».
Поели молча.
Когда допили чай, я спросил:
— Осмелюсь поинтересоваться, ваше величество, этот завтрак символизирует то, что я думаю? Знак королевского правосудия?
— И королевской милости, — дополнил монарх, вытирая губы салфеткой.
— Могу я узнать ваш вердикт в отношении фигурантов этого дела?
— Конечно. Это твое право. Ты его, можно сказать, выстрадал.
Король вынул золотой портсигар, достал из него бежевую пахитоску, а адъютант мгновенно поднес сюзерену горящую спичку. Когда только успел?
Я возражать, естественно, не стал. Что-то мне подсказывало, что в этой камере мне больше не жить.
— Итак… — продолжил король, выдохнув сладковатый вкусный дым первой затяжки. — Семейство Пшеков повешено в полном составе сегодня утром во дворе тюрьмы. За разбой и оговор офицера — им бургграф пообещал каторгу вместо виселицы, если они дадут на тебя ложные показания. Но королю своему они врать не посмели. Сам бургграф Леппе-Тортфорт разжалован в рядовые и отправлен на передовую. В окопы укрепрайона. Следовало бы его, конечно, расстрелять за то, что он совершил, но император его помиловал. Все же Тортфорты влиятельный клан, а соображения лейтенанта лежали исключительно в карьерной плоскости. Ротмистр отправлен на Западный фронт — командовать эскадроном, как не справившийся с порученной ему ответственной службой. Старший фельдфебель артиллерии Савва Кобчик очищен от подозрений. Все.
— Если бы я знал, ваше величество, что королевское правосудие вмешалось в мое дело, то я бы сразу прекратил голодовку.
На это два взрослых человека в генеральских чинах не нашлись, что мне сказать. Видимо, они этот вопрос считали само собой решенным и не поинтересовались реальным положением вещей. Возникла неловкая пауза. Разряжая ее, адъютант позвонил в колокольчик.
Вошедший в камеру строевым шагом гвардейский офицер нес в руках покрытый платком поднос. Он остановился, всего на один шаг не доходя до короля, и так щелкнул каблуками, что мелодично зазвеневшие шпоры перекрыли стук каблуков.
Вскочивший адъютант мгновенно переместился к вошедшему персонажу и сдернул платок с подноса.
— Сидите, Кобчик, — сказал король и сам, не вставая, взял с подноса кортик с золотым эфесом в черных лакированных ножнах.
Перевернул его и протянул ко мне рукоятью так, чтобы была видна выгравированная на крестовине эфеса надпись «За храбрость». В дополнение с ручки кортика свисал темляк из муаровой ленты цветов Солдатского креста.
