Слово появилось и осталось в Микином сознании.
Точно — конец света. Большой звездец. Вот уж не думал не гадал, смеялся над выживальщиками… Представив этих самых выживальщиков с набитыми рюкзаками, самодельным оружием, запасом консервов, Мик хрипло рассмеялся.
Чего-чего, а землетрясения в Москве, горячего ветра и смерчей никто не ждал.
Годзилла застонал. Значит, все-таки не кома, просто Борька без сознания. Что же делать?! Ногу, наверное, лучше всего было бы того. Отнять. И прижечь культю. Мик представил, как делает это, и его замутило. Нет, не сможет. Слабак, тряпка, баба.
«Весь в отца, — зудел в голове мамин голос, — такой же! От осинки не родятся апельсинки! Тряпка! Ничего сам не можешь!»
Где сейчас мама, папа и Надька? Впрочем, сестра не пропадет, она кого угодно подставит, всех сожрет, но выкрутится, на чужом горбу выедет. И мама не лучше… А папа помог бы, но сейчас Мик — мужчина, Мик — старший и ответственный, и глупо сидеть вот так, на развалинах, и мечтать, чтобы откуда ни возьмись появился папа.
«Ну, отрубится — и черт с ним, лишь бы от болевого шока не умер!» — решил Мик и огляделся в поиске материалов для волокуши. Ножки стола… Не то. Сорванная с петель дверь, чудом уцелевшая. Мик попробовал, но она оказалась чересчур тяжелой. Из-под обломков стены торчал край занавески. Минут пять, то и дело поглядывая в сторону приближавшегося с ленивой, неумолимой, беспощадной грацией смерча, облизывая сухим шершавым языком трескающиеся губы, Мик освобождал полотно.
Ткань крепкая, должна выдержать.
Из ножек стола и занавески Мик соорудил-таки волокушу — примитивную, корявую, но для его целей вполне подходящую. Пальцы Борькиной ноги уже начали синеть. Приподняв друга за плечи, Мик перетащил его на занавеску — Борька вскрикнул пронзительно и снова потерял сознание. Оно и к лучшему, наверное. Главное — дышит.
Воды бы достать. Обезболивающих. И антибиотиков. Про антибиотики Мик читал в самых разных книгах — без них никак.
Еще он знал, как в случае чего быстро «зашить» рану клеем.
Да разве поможет это, когда обломки костей торчат во все стороны; желтоватые, неровные… Мик ухватился за слеги и поволок. Он спиной чувствовал каждый камешек, на котором подпрыгивал Борька, каждую неровность, за которую цеплялась его нога, и казалось, что самому больно.
Непереносимо больно. Страшно больно.
Выступили и тут же высохли слезы. Мик кое-как перебрался через завал у двери и очутился на лестничной клетке. Втянул следом Борьку, сквозь зубы приговаривая: «Прости, Годзилла, потерпи, друг, ну никак больше». Борька затылком бился о камни и молчал. Как ни странно, сама лестница уцелела. Почти.
Молясь, чтобы и ниже не попалось разрушенных ступеней, Мик отправился на разведку. Дом скрипел, собираясь развалиться и погрести друзей под обломками. Славно, что второй этаж. Прекрасно, что второй этаж. И лестница цела, и даже выход из дома — цел. Повезло.
О том, чтобы волочь Борьку вниз, не могло быть и речи — Мик просто сломал бы ему таким образом шею или пробил голову, избавив друга от мучений. Он поднатужился и взял Годзиллу на руки. Прям как герой боевика — пострадавшего товарища. К сожалению, Мик не был Рэмбо, в животе и спине будто что-то порвалось, страшно хрустнули колени.
«Упаду», — понял он.
Но не упал.
Он снес Борьку вниз, и путь со второго этажа на первый был самым длинным в его жизни. Мик положил Борьку на заплеванный кафель и, тяжело, с присвистом, дыша, побрел наверх за волокушей.
Воды. Если он не найдет воду, все лишится смысла. Жара такая — градусов тридцать пять, не меньше, а то и все сорок, как в Египте, куда папа отправлял семью на отдых.
Дом скрипел все сильней, и Мик осознал, что до убежища они с Годзиллой не доберутся — смерч окажется здесь раньше и унесет их, чтобы потом приложить о землю.
Может, и к лучшему.
Скрип перекрытий и гул ветра прервал незнакомый низкий звук, от которого у Мика волосы встали дыбом. Сердце забилось пойманной птицей, задрожали моментально вспотевшие руки. Звук замер, повторился, и Мик понял, что это.
Выли волки.
— Все будет хорошо, не страшно, не страшно, — бормотала себе под нос Елена, стремясь к плечистым мужчинам.
В кромешной темноте она наталкивалась на людей, бегущих к лестнице и эскалаторам, и не задумывалась, почему все ломятся в обратном направлении.
— Лена, вернись! — доносился взволнованный голос Игоря. — Лена, что ты…
Его крик утонул в многоголосом вое. Орали так, будто кого-то режут на части, вскоре крик перешел в хрип и бульканье. Завизжала женщина, донесся рык. Грохнул выстрел. Охваченная ужасом, Елена остолбенела, не зная, куда бежать. Орали там, где плечистые. Туда же стреляли. Блуждающими огнями то зажигались, то гасли мобильные, выхватывая перекошенные ужасом лица.
Это что же, кто же так рычит? В кого палят — в мародеров? Отвечая на ее вопрос, рыкнули ближе, Лена попятилась, подняла над головой сотовый, и ее тотчас сбила с ног светловолосая девушка, повалила, упала сверху, попыталась вскочить и убежать, но почему-то поехала назад на животе, ухватив Елену за голень:
— Помогите, они… они…
Девушка истошно заорала — Елена выронила телефон. Ноги ослабели, кровь гулко колотилась в висках. Дрожащими руками она нашарила мобильный, посветила вперед: над ней возвышался, скаля острые зубы, дикарь, голый по пояс. Нет, не дикарь: его ноги выгибались коленками назад, а на пальцах — о боже! — были огромные, как у медведя, когти. И на них — мамочки! — алела кровь.
Крик застрял в горле, Лена, булькая, попятилась, не вставая, уперлась во что-то мягкое, липкое, горячее. «Труп, — отстранено подумала она. — Растерзанный, окровавленный труп».
Тварь приближалась, рыча и отмахиваясь от луча полицейского фонарика. Всхлипывая, Елена отползала назад. За уродом возвышалась одна, две… десяток таких тварей. Люди орали, матерились и звали полицию. Грохали выстрелы. Ближайшая тварь взвыла, рухнула прямо на Елену и, издыхая, сомкнула лапы на ее бедре. Острые когти вонзились в плоть. Закатив глаза, Елена заорала:
— Иго-о-орь! Спа-а-а-а…
Вроде бы хрустнула кость. Боль пронзила сознание, и мир начал меркнуть. Последнее, что запомнила Елена, — выпученные глаза твари с вертикальными зрачками и безгубая клыкастая пасть.
Очнулась она в темноте на чем-то мягком, живом. Застонала. Нога болела адски — значит, живая. Теплая ладонь легла на щеку, коснулась лба:
— Лена, Леночка… Живая!
— Не дождешься, — проворчала она, попыталась сесть и зашипела от боли. — Что вообще происходит?
