В первый раз божество проснулось столетие назад. Тогда оно собрало хорошую жатву, и выпустила в мир своих подданных — голодную саранчу, монстров из бездны. И кто-то (может, чистильщики, а, может, кто-то еще, кто знал об этом месте гораздо больше прочих) запечатал тайну, и всех спящих в колбах чудовищ, и скелеты погибших людей, и дневник с такими страшными, но верными словами…
А теперь бог пробудился снова. И, в гневе своем и голоде, пожрал оставшиеся доказательства нечистых дел, что творились когда-то на этой земле. И пустился в погоню за ним, Игнатом, потому что "…положенное Господом от сотворения мира — должно остаться для человека тайной".
Игнат вздрогнул, задрал голову. В мерцающем тусклом свете фонарика масляными разводами поблескивала крышка люка. К горлу снова подступила тошнота, когда он понял, что это за разводы — не просто просочившаяся сверху талая вода, а вода мертвая. Та, в которой плавали спящие чудовища. Та, которая была запечатана в капсуле и лежала теперь в его собственном кармане.
Одной рукой цепляясь за скобу, другую он поднял кверху и толкнул люк. Пальцы скользнули по осклизлой заледенелой поверхности. Ничего.
В груди заныло, заскреблось дурное предчувствие. Огненная смерть разворачивала внизу исполинские крылья. Выла, надрываясь, сирена.
Игнат толкнул снова. И снова ничего.
Его затрясло — не то от страха, не то от холода. В отчаянии Игнат подсветил фонариком, который теперь горел настолько тускло, что его белесого пятна хватало только на то, чтобы разглядеть что-либо на расстоянии ладони. Но даже в этом мутном свете Игнат умудрился разглядеть рычаг, который торчал сбоку от люка и больше напоминал обломанный корень. Еще не веря своей удаче и боясь спугнуть ее, Игнат протянул руку и дрожащими задубевшими пальцами толкнул его в сторону. Он поддался не сразу. Заскрипели, проворачиваясь, ржавые шестеренки. Крышка люка лязгнула, громыхнула и, наконец, откинулась на пружинах, будто крышка табакерки. И в груди Игната похолодело, а с обветренных губ сорвался хриплый стон, потому что в проеме он не увидел долгожданного света, а лишь одну только тьму.
"Я ошибся! — промелькнула пугающая мысль. — Это не тот коридор, и не тот люк, а я все еще в подземелье, и за мной по пятам идет древнее божество огня и смерти, и я погибну также, как Эрнест…"
Паника захлестнула его с головой. Дыхание перехватило, грудь снова свело спазмом. Но, подтянувшись на руках, Игнат все-таки высунулся по пояс из люка и ощутил пальцами мерзлую траву и наледь. Неподалеку торчала кривая березка, а над головой проплывали черные и низкие облака — над землей текла весенняя ночь.
Игнат повалился на землю, хватая ртом морозный воздух. В груди по-прежнему саднило, горло сводило судорогой, ни ног, ни рук он больше не чувствовал. Но зато был спасен. Спасен!
Из последних сил захлопнув люк, Игнат начал ползти прочь от страшного места, подтягиваясь на локтях и волоча за собой онемевшие ноги. Показалось, что-то ударило снизу. Земля поплыла и закачалась, будто корабельная палуба — как когда-то давно при нашествии нави. Но выпущенная на волю сила не могла пробить толстый слой железа и бетона, и осталась бесноваться внизу, воя от голода и безысходной тоски, пока не пожрет самое себя и не погаснет, и не застынет черной и никому не нужной грудой оплавленного стекла и железа.
Тогда Игнат упал лицом в снег. Роговицу обожгло набухающими слезами, но заплакать он так и не смог. Вместо этого из горла вырвался сухой, хриплый, лающий звук.
Игнат снова начал смеяться.
В Шуранские земли наконец-то пришла оттепель.
Истончился и покрылся ноздреватыми метинами талый ледок, деревья сбросили снежные шапки и стояли черные и голые, склоняя к земле набрякшие влагой ветки. С утра часто поднимался туман и молочной рекой медленно тек над болотами. Воздух был сырым и тяжелым. Глотая его, Игнат каждый раз заходился кашлем, отчего под ребрами кололо нещадно, а в груди клокотало и булькало, будто вскипал котел с ядовитым варевом, и Игнат дышал тяжело и хрипло.
Нехорошее это было дыхание. Больное. Но до того ли было Игнату?
Весенний туман будто проник под черепную коробку, обволок сыростью голову, и она отяжелела, сидела на плечах, будто набитый влажным тряпьем куль. Тело задубело, стало ленивым и неповоротливым, как деревянная колода. Ноги Игнат передвигал с трудом, потому время от времени проваливался в рыхлый снег или черпал пимами стоячую воду болотца, и выбирался подолгу, подчиняясь больше инстинкту, нежели разуму.
Нельзя сказать, что Игнат позабыл все случившееся на заброшенной базе. Помнил он и пожар, и страшную смерть Эрнеста, и собственное бегство. Помнил, что за чудо нес теперь в нагрудном кармане. Но все это подернулось пленкой равнодушия, стало неважным. А важно было только идти, переставляя деревянные ноги — шаг, другой, и еще один. Пока не кончатся силы. Но даже если они кончатся, был уверен Игнат, его тело будет по инерции двигаться вперед, словно ведомое некой древней и злой силой, что возвращает к жизни мертвецов и умертвляет живые человеческие души.
Игнат не считал дни, не замечал ночей. Время тоже перестало существовать для него. Когда усталость наваливалась с такой силой, что ноги подкашивались, и Игнат попросту падал в порыжелую, тронутую заморозками траву, он сворачивался калачиком и засыпал, не ощущая холода, потому что изнутри был объят жаром болезни. И просыпался от тяжелого грудного кашля, становившегося с каждым пробуждением все мучительнее. С губ все чаще падали розовые капли слюны, и остатком своего человечьего разума Игнат понимал — это совсем не хорошо. Это кровь выходит из воспаленных легких. Это простерла над ним свою серую десницу смерть. Но животная часть Игната смотрела на кровь остекленевшим взглядом, и не видела ничего. Не было ни мыслей, ни желаний, ни надежд. А была только одна жажда бесконечного движения. Да еще голод, терзающий Игнатово нутро.
Есть было нечего.
Последним патроном он подстрелил куницу. И выпотрошил ее, как мог, но шкуру снять не сумел. Огня тоже не было, и Игнат долго нес добычу с собой, пока голод окончательно не помутил его рассудок и не поставил перед выбором: ешь или умри. Зажмурившись и стараясь подавить рвотные позывы, Игнат съел ее сырой. И помнил, как взбунтовался его желудок, как завопила еще не полностью отмершая человеческая часть, отчаянно протестуя против подобного пиршества, стараясь сохранить хоть толику разума. И, привалившись горячим лбом к влажному, набухшему стволу сосны, Игнат крепко-накрепко прижимал ладони ко рту, пытаясь унять спазмы. Справился.
