— Значит, мы здесь, как в неудавшемся проекте «Биосфера». Сколько-то там мужчин и женщин наглухо запирались в систему, имеющую замкнутое жизнеобеспечение. Прообраз космического поселения будущего… пардон. Планировалось на годы, но раскупорили их уже через несколько месяцев. Что-то с психологической несовместимостью. У нас с этим как? Порядок?
— У нас с психологической совместимостью — сто процентов, — сказала Наташа Наша. — Всем деваться некуда.
— Проект «Биосфера» был не один, — не мог не блеснуть Кузьмич. — В последние времена, почтеннейший, более известны американские вариант «Стелл» и вариант «Эделфи» в штате Иллинойс. Поселения, готовые в любой момент переключиться на замкнутый цикл, полностью закрыться от внешней опасности. Видите ли, современные американские провидцы Мишель Скаллион и Ричард Киннигер выдали прогноз по грядущим катастрофическим землетрясениям Североамериканского континента. Восемь, десять и более баллов, разлом Калифорнии, затопление Большого Каньона, штат Мичиган превращается в остров. Скаллион уже давал точный прогноз тайфуну «Эндрю» над Таити и семибалльному Калифорнийскому землетрясению девяносто третьего года. «Стелл» и «Эделфи» были заложены с подачи Киннигера.
— Ах, Америка — это страна, там гуляют и пьют без закуски…
— Ну, может быть, от вас хотели чего-то подобного для нашей стороны шарика?
— Да не предсказывал я никаких землетрясений! — рявкнул я. И вспомнил, что лежит у меня в нагрудном кармане. Дотронулся рукой, зашуршало. И похолодел невольно, хоть продолжал не верить ни на грамм. Сжал бумажку в кулаке, прикидывая, как ловчей кинуть ее в костер, не привлекая ничьего внимания. По носу сбежала капля, висок прощекотала еще одна. Я тряхнул головой, сорвавшаяся кровь зашипела в костре. Пожалуй, теперь я мог себе признаться, что голова у меня болит и кружится все сильнее.
— Игорь, что у тебя с головой?
— Почтеннейший, мне кажется…
— Да он кровью истекает!
— Игоречек!..
— В-володь, ст-таричок, ты бы посмотрел его, помрет, ж-жалко…
Они меня окружили, а сбегавший и быстро вернувшийся Юноша Бледный начал проворно ковырять на моем лбу кривой иглой в зажиме. По щекам еще пузырилась перекись, Ксюха обтирала ее. Теперь я был в центре всеобщей заботы, как тогда в столовой Бледный. Вот пускай потрудится, пооказывает помощь. Неврастеник чертов.
— Вы посмотрите! — воскликнул Сема где-то за спиной, почти не заикаясь. — Вы только почитайте, что он тут пишет! Доэкспериментировалась ты, Наталья, довызывалась активной реакции. Д-дура…
Они обернулись, я тоже. Сема держал мой смятый листок, нагибаясь к пламени костра, чтобы было светлее. Его губы шевелились, он читал мои каракули. Как же я бумажку-то упустил. Сильное у меня кружение в мозгах было, когда выдумал написать этот десяток строк. Не был бы стукнутый, и сама мысль бы не пришла. А так рефлекс запрещения не сработал.
— А что… — начал Кузьмич, но так и не договорил. Лампочка у меня на террасе вспыхнула, будто собираясь перегореть, да так и осталась. Падающий на траву свет показался очень ярким. Вдали, в темноте, зажглись еще один-два огонька. Где в домиках, как и я, не повернули выключатели.
— Ну вот, — сказал я, — и Правдивый ваш тут как тут. Развели панику. — Встал, отобрал у Семы листок, кинул в огонь.
Подумаешь, написал я там что-то. Ничего особенного и не написал. Ну, ворвется в Крольчатник еще один беззвучный невидимый вихрь. Как тот, с соснами. Только теперь пройдет, круша, по стенам, Ворота вышвырнет к черту. И все. Вырастет лес, и запоют в нем птицы. Радуга встанет, какую я видел, трехкратная. Или даже пяти. Все будут живы и здоровы. Написал, кажется, даже фразу, что Ежичка стоит рядом и мы смотрим на радугу вместе и загадываем желание. Говорю же, сильно побился. Разве мертвые возвращаются?
— Ты же нас всех убил, ст-таричок. Ты понимаешь?
— Дурак ты, Шмуля. Морда твоя жидовская. Все равно этого ничего не будет. Быть в нашем сладком Мире не может. Слишком хорошо.
* * *
Я плыл на скользком плоту по несуществующей стремительной воде. Вода окружала со всех сторон, она была снизу и сверху. Колола, как тяжелое грубошерстное покрывало, ворочалась, как искрящиеся соляные глыбы. Ослепляла вкусом. Оглушала касанием. А плот мой был мягкий до зелени, проваливающийся до восторга, быстрый до метели, едкий до шепота… О, Эжени.
Я понял, что со мной происходит. Лежу я на своей кровати, куда меня отвели, за зелеными шторами брезжит рассвет. Я вдруг увидел, как спустя всего коротенькую секунду окажусь неведомо где, за много-много километров от Крольчатника. Что устроено это все той же настойчивой рукой, переселившейся окончательно из моих снов в явь. Я так хотел увидеть все своими глазами? Вот мне и устраивают. Этот приступ мой, «накат», не закончится обмороком. Его используют более рационально.
И коротенькая секунда промелькнула.
* * *
Комната?.. Зал. Помещение с каменными, стенами, каменным полом и потолком. Среди неисчислимого множества сооружений, созданных человеческими руками с тех времен, как люди научились строительству, есть такие, в которые, построив, могли входить лишь очень немногие их них. Избранные. И больше никто. В этом каменном зале с той поры, как его вырубили несколько поколений рабов, чей прах под этими же плитами сам превратился в камень, побывало не более тысячи человек. За восемь тысяч лет. За четыреста поколений. Очень немного. Это не значит, что зал оставался забыт, что о нем вспоминали редко. Нет, длинные коридоры в скальной породе, что вела с поверхности в зал, прилежно содержались и освещались. Поддерживалась система вентиляции, устроенная древними. Выходы наверх (а их было совсем не один), подземные лабиринты, самые двери зала, многочисленные плиты черного батолитового гранита на каменных петлях находились под неусыпной охраной. Двум племенам, поселенным специально для того наверху, в горной стране, была доверена тайна. И они пронесли ее через эти тысячи лет. Менялись эпохи, где-то через кровь и разрушения создавались другие цивилизации, а горы молча собирали вокруг своих вершин облака и сбрасывали с себя снежные лавины. Что горам тысяча лет или десять тысяч? Они видели миллионы. И молчали. И молчали два племени. Они видели только горы.
Марат Сергеевич Богомолов переступал порог зала второй раз в жизни. Над входом в черном камне было вырублено изображение чуть сплюснутого сплошного круга, окруженного короной изгибающихся лучей. Как солнце во время полного затмения. Внутри зала, на стенах, на потолке, на полу, не было никаких рисунков и надписей. Зал был абсолютно гладким. Откуда здесь берется этот мглистый рассеянный свет, Марат Сергеевич не знал.
