Антону — второй. У дальнобойщиков, со времен лисичанских боев, сложилась устоявшаяся схема противодействия легкой бронетехнике. «Кончар» — не тяжелый граник и даже не противотанковое ружье времен Волоколамского шоссе: моща — не та. И пусть мегарульные, с синим ободком вокруг бордовой залупки, бронебойные патроны — самый последний наворот, но даже они на внятных дистанциях, учитывая защищенность современных модульных бронетранспортеров, не панацея. Посему никто в одиночку за «коробочками» не охотится.
Вот и сейчас — так же: как только Дэнов дальномер послушно показал дистанцию «хрен промажешь» и, глуша всех вокруг, «Корнет» рванул за своей добычей — Кузнецова гвардия, разом с трех стволов, тройным залпом зацокала по борту второго «подштанника». В нашей ситуации даже «Балалайка Домбровского»[123] не так опасна, как эти спаренные ухалки.
Денис, подгоняя расчет, уже тащит пусковую установку с прицелом к Прокопу в машину — там еще два транспортно-пусковых контейнера осталось — весь наш главный калибр. Следом летят снайперы.
Кузнецов — ну, как же без этого?! — задерживается…
— Тормозишь, твердолобый!
— Да здесь я, здесь!
— Не мог лишний раз не приложиться, козлячья харя?! — Мы подскакиваем и больно бьемся задницами о летящую по бездорожью броню… — Сказал же по-русски: «три выстрела — отход». Антоша, ебтать, что не понятно?!
— Так на кураже, командир! Врезал еще пару. Пока — придымили…
От разворачивающегося противника нас пока скрывают края низины, куда БТР ныряет после первого же залпа «Корнета». Продумано заранее. Если бы не подходящий рельеф, то я бы вообще не ввязывался. Наверху, в поселке, буйствует огненная вакханалия. При всем урагане свинцово-огненного шторма студеного воя мин не слышно. Неужто действительно угомонили оба миномета? Как приплыл первый, Денискин, я сам видел. Значит, и Антоша не подрочить задержался.
Снесут Новобулаховку, как пить дать — в пыль сотрут. Я ночью говорил людям: «Идите налегке, потом вернетесь»… Обманул. Некуда им теперь возвращаться. Да и незачем. Тоже мне — место для жизни… Срала-мазала-лепила! Ни природы, ни работы, ни жилья — уебок эпохи индустриализации.
Проскочили до полуразрушенного мосточка. В восьмистах метрах за рекой — лес. Взрослый. Уже не тот подлесок, что перед поселком. Дорога дугой уходит за второй выступ чащи в километре вперед и левее. Тут еще перебраться надо. Сухая Ольховатая только летом «сухая», да и берега противотанковым рвом изгорбились. По степи брод искать — долго: нагонят — вякнуть не успеем. Времянкой через разбитую переправу переброшены две двутавровые балки.
— Ярусов, что пялишься — пошел!
Гусланчик тронулся хорошо, да руля удержать не смог. Машина, накренившись и протяжно, словно мелом по стеклу, завизжав рамой о разъезжающиеся под колесами балки, с грузным хрустом рухнула в воду. Водила, успев открыть дверь, неуклюже ломая лед и по-девичьи жмурясь, грохнулся в воду.
— Пиздец «шестьдесят шестому»… — сухо подытожил Антоша.
— Вашу мать… — Ну что еще сказать моим абортам? — Вы, блядь, сдохнуть тут всей группой решили. Жихарь! Народ — на тот берег! Пошел-пошел-пошел!!! Передерий! Готовь радиоуправляемую засаду — десять минут тебе на все. Край! Прокоп, давай по «газоновым» костям… Ты, мудак! Вылез, на хер, с речки, сука! Да не сюда, баран! На тот берег…
За полчаса снежной лежки ничего не изменилось. Камрады трясут безлюдную Новобулаховку. Нет-нет да и доносится до нас канонада — расстреливают подозрительные участки.
Ярусов бегом, чтоб не замерзнуть, умчался в Успенку. Если СОРовцы сунутся по нашим следам — а эти — могут! — то по дороге первыми под раздачу попадут усыпанные палатками беженцев дачи. По связи предупредили, конечно, но и гонец не помешает. Тем паче он мне здесь, насквозь мокрый, даром не нужен.
Остальные бойцы сидят в восьмистах метрах позади нас на лесистом холме через впалый луг. Машина в овражке за ними. Здесь только засада: Денатуратыч с управляющим радиоустройством и Бугаевой тенью с неподъемным ранцем расчет Дениса, с одним-единственным пузатеньким патрончиком в «Корнете», три «Кончара» группы снайперов Кузнецова, мы на пару с первым взводным да — за компанию, на всякий случай, прихвативший «Таволгу» Гирман.
Зимних маскхалатов в бэтээре оказалось только пять штук — снайперам и Дэну с расчетом. Мы как-нибудь перетопчемся. Потерпим пока. Кранты Стовбуру, точно! Шесть недостающих, мурло, опять на что-то променял. Дай бог вернуться — отдам на растерзание Жихарю. Ох, схлопочешь ты, Женя, по толстой, наглой и бордовой пачке — без всяких любовных прелюдий!
Неужто пронесло? Похоже на то… А Воропаев — скотина! Что, не мог, урюк одноглазый, предупредить, что фашики бронекавалеристскую роту за пилотом выслали. Да еще и цвет СОРовского спецназа! И что ты ему скажешь?! Максимум — проставится… и сам все и выжрет, лосяра! Ладно, на его месте тоже умолчал бы, из вежливости.
Интересно, что за два разрыва, раздавшиеся до боя? Вроде спаренных хлопков не было…
— Передерий! Слышь, Дед… Ты, случаем, не понял: там подрыв был, вначале, или то они твои мины, что тетеревов — грохнули.
— Да, я-то, Кирилл Аркадьич, откуда ж знаю! Ты ж сам все слышал…
— С меня тот еще — слушатель! Бананы б только с ушей повытаскивать…
Моя глухота уже никого не удивляет. Да и вреда от нее особого — тоже нет.
— Расскажи, как тебя глушануло, командир? — неожиданно разворачивает ко мне свою тяжелую двустволку Жихарь.
— Все началось с того, брат, что меня в детстве конкретно изуродовали писатели-романтики…
— Это — как?
— Как-как… На всю жизнь, Юра… Навсегда!
* * *
Декабрь 1982 года. Огромный пыльный плац Термезского полигона. Стоит учебная дивизия — курсы молодого бойца перед отправкой в крайне Демократическую и, ясный пень, Республику — никак не меньше, Афганистан. Бескрайние коробки шинелей и пилоток на обожженных солнцем до ржаных корок оттопыренных курсантских ушах.
Два первых месяца после призыва благополучно канули в небытие. Позади — немало: первые безответные пиздюлины от познавших законы выживания старших товарищей с широкими лычками и, по умолчанию, имеющих право на все узкоглазых земляков с бескрайних югов Союза; дизентерийные, ошпаривающие жопу, зелено-желтые среднеазиатские поносы на бесконечной, перекрытой бревнами и досками траншее полевого туалета; падение внезапно побелевшим, вытянутым в напавшей вдруг зевоте ебалом в песок — от тепловых и солнечных ударов; легкие пробежки во все еще стирающей ноги до мяса кирзе на смешные, для новобранцев, дистанции в каких-то сраных шесть километров по утреннему холодку — всего плюс тридцать, о чем тут разговаривать; и, наконец-то, вершина познания этого всеохватывающего явления под священным и многогранным термином «армия»: четыре кусочка просвечивающего на свет хлеба в сутки как питательный базис под полкотелка юшки с тремя гнилыми обрывками капусты, двумя позвонками с хвостом от консервированной в томате кильки и несколькими, с трудом дрожащими на чуть теплой поверхности, полупрозрачными пятнами якобы жира.
