— Кто эти люди? — не отпуская ствол, но, черт бы меня побрал, с заметным потеплением в голосе спросил я.
— Это… мы все сидельцы. Я ведь тоже срок мотал. Ну так и остались, нормально. Сейчас Каталов, авторитетный, там крышует. «Доги» нас вербануть пробовали, хрен чего вышло. Так что… Может, уберешь пушку? По сумке хватаем и расходимся каждый в свою сторону. Я — ниче никому, что видел тебя. Идет?
— У тебя ствол есть?
— Есть, — кивнул он, покосился на мой ПМ. — Такой же. У нас там в оружейке таких много осталось.
— Давай, — я протянул к нему ладонь. — Отдам, когда расходиться будем. И не вздумай выкинуть чего, что было тогда — было тогда. Другое время, Фрайтер. Неверно дернешься, череп продырявлю.
На ладонь легла тяжелая рукоять. Забавно. Стало быть, пока я к деду заглядывал, он мог бы меня и подстрелить. Ясно, что не потому он этого не сделал, что разглядел бритый затылок под шапкой, а потому, что пережил мягкую форму контузии. Но все равно два пункта против одного: дважды от него зависело, жить мне или нет.
Ладно. Будем надеяться, я не ошибся. Опускаю ствол. Шмон по карманам усопших занимает минуты три. Раскрывать роток особо не на что: одна «ксюха», охотничий карабин СКС-МФ, одна «сайга» — беру только патроны, в железе дефицита нет. Поверху слегонца прошелся, не углубляясь. Некогда. Надо бы отсюда побыстрее смотаться, зимой люди в два раза быстрее бегут на звуки стрельбы. И без того, уверен, к дому уже потянулись местные аборигены.
Блин, как же жаль квартиру Узелкова.
— Вниз, — скомандовал, кивнув, чтоб Фрайтер пошел первым.
Толстяк Кажан уже околел, сидя у стены около лифтового углубления, как жертва какого-нибудь разбойного нападения девяностых. Его проверять даже неохота. Так, по-быстренькому, по верхним карманам пробил — пусто. У тощего на ступенях был запасной магазин в ПМ, правда, неполный.
Далее берем по сумке, я ту, что побольше, с вытяжной ручкой и на колесиках (проверил — сверху в кульках спагетти, рис, банка консервированной перловки), Фрайтер, соответственно, что осталось. Тяжелые, мать, чего они там нагрузили?! Кирпичи, что ль, под крупами? Иль слитки золотые?
— Ствол верни, — попросил он, когда за нами хлопнула входная дверь подъезда.
— На «крытку» пойдешь? — По большому счету, мне все равно, куда он пойдет, главное — знать направление.
Кивнул, посмотрел в ту сторону, где его дожидались мрачные, холодные стены казематов.
— Пока там кантуюсь. А чего, хавать дают, «доги» не напрягают, наряд вот раз в неделю. Жить можно. Если что, могу и за тебя…
— Нет, — обрезал я, — как-нибудь уж сам справлюсь. Держи.
Вернув ствол, вдруг захотелось на прощание пожать ему руку. Сложно отвыкнуть от древнего обычая, к которому прибегал каждый день десятки раз. Привет-привет, пока-пока, рукопожатие как необходимый жест. Кто не пользует — либо зазнавшийся козырек, либо банальная свинья. Рефлекс у меня и сейчас сработал, рука даже было дернулась, но — оп! — на место, несмиренная. Вместо рукопожатия — суровый, недоверчивый, сомневающийся взгляд, как красный сигнал светофора. Не шали, запрещено.
— Никому, понял? Сдашь…
— Да чего ты, Салман? — Кровь на правой половине лица на холоде потемнела, загустела. — Я ж сам при понятиях. Не сдам, братишка. Мамкой клянусь.
Никогда не думал, что смогу так ненавидеть снег. Отрада для детей, ничем не заменимая декорация для новогодних праздников и просто умиление, когда частички облаков сквозь решето просыпаются землю. Сейчас это было сущим проклятием.
Куда ни пойди, все равно что хлебные крохи за собой рассыпаешь. Падла, наблюдательному снег все расскажет: налегке ли тягач или с мешком на плечах; когда ушел, куда, с кем. И что главное — не денешься же никуда. По воздуху ж летать не будешь.
Если кто забыл, то снегоочистительные машины нонче не ездят, тротуары никто не чистит, бабы-дети-старики по домам сидят, а ходит только кто? Правильно, тягач ходит. И не просто ходит, а куда-то и по что-то. Пустым редко возвращается. На жизнь не жалуется, потому что знает: будет бесцельно ныть — ничего не возьмет. А ничего не возьмет, останутся голодными дети. Термин «добытчик» по отношению к трудоспособному мужику теперь употребляется не только как фигура речи. Он реально добытчик, на которого — так уж заведено в природе — охотятся другие добытчики.
К чему я все это? К тому, что за собой я на чертовом белом полотне оставляю не только следы «мартенсов», но и две дорожки колес. Пробовал сумку в руках нести — проваливаюсь в снег, да и об удобстве с мобильностью тогда нет речи. Просто проклятие какое-то.
Опустились сумерки. До дома ни много ни мало километра два. Нужно бы на хвост себя пробить.
Ускорив шаг, я сворачиваю за угол унылой пятиэтажки с разбитыми стеклами и спускаюсь в подвал. Двери заперты, но со второго толчка поддаются, распахнувшись внутрь. Не люблю подвалы, не люблю с того самого времени, как в юношестве приходилось там держать велосипед и каждый раз, беря его или ставя, перебарывать страх, но выбора особо нет. Нужно по срочняку проверить, не увязался ли кто.
Нагнув голову, прохожу вглубь длинного коридора. Подготавливаю автомат, но решаю, что пользовать его нужно в крайнем случае, когда стервятников окажется несколько. Сжимаю в руке подарочного «охотничка», кровь кажанская мешает лезвию блестеть.
Запах здесь, правда, — только сейчас заметил… Еп-тыть. Да и под ногами что-то путается. Шевелится… И пищит, чего сразу не расслышал.
Чиркаю зажигалкой, прикрывая тусклый огонек дрожащей от холода рукой.
Твою ж то мать! Ема, да здесь гребаное кладбище! Сука, сколько трупов… Скажи теперь, что юношеские страхи не материализуются. А я ведь всегда боялся в подвале именно на мертвяка нарваться!
Добрых полсотни человеческих тел валялись просто в проходе, небрежно закинутые сюда то ли халтурщиками-санитарами, то ли оставшимися после эвакуации людьми. Впрочем, и телами их назвать было сложно: после летнего кормления червей и насекомых, а теперь и мышей, накрывших их цельным, шевелящимся серым ковром, им больше подходило название «кости в клоках одежды». А еще я думаю, их тут было больше, раза в два больше. Света от прикрытой ладонью зажигалки было ничтожно мало, но и того хватило, дабы в полной мере ощутить себя гостем в преисподней. Видишь, даже мыши не разбегаются, они видят во мне свежую еду.
Как же не хотелось отпускать слабый огонек, теплящий ладонь, но пришлось. Пару минут, показавшихся едва ли не целым часом ожидания, я слышал мышиные восторги и недовольные фырканья, ощущал скреб когтистых лапок у себя на ботинках. Тут уже не до мнительности или психической стойкости, тут просто противно до сведения челюстей.
