Петя подумал, не окликнуть ли Гурджиева или не постучать ли ему пальцем по лбу… Почему-то он знал, что и постучать по лбу он тоже может. Но решил, конечно, пока не показывать Гурджиеву своих новых способностей. «Хочу видеть Менделеева!» — решил Петя, позвал: «Дмитрий Иванович!» И ничего не случилось.
Бадмаев наблюдал за Петей снисходительно, словно за малым ребенком.
— Вот это вам делать рановато, Петя… От вашего уровня уж кто-кто, а Дмитрий Иванович надежно прикрыт. Но я вижу, вы уже освоились в новом качестве?
— Осваиваюсь… И правда здорово!
— Еще бы… А теперь давайте к делу. Вот вы не смогли вспомнить, как познакомились со своим вторым отцом, Исааком Кацом. Как вас ни просил Васильев, не могли. Может быть, сейчас сможете?
За что бы тут уцепиться… Севастополь… Совершенно чужая, незнакомая квартира… Но Петя хорошо знает ее! Комната… видимо, детская… Игрушки… барабан, плюшевый медведь… Незнакомый совершенно, но вместе с тем чувствует Петя, что это его игрушка… Окно выходит на бульвар, портьера… Петя прячется за портьерой… Судя по высоте стола и стула, он совсем маленький… «Пешком под стол».
Может быть, вспомнить море? Да! Вот оно! Петя хорошо помнит эту шелковистую прозрачную гладь, ощущение, когда приседаешь, окунаешься в море… крабик боком убегает в глубину… Медуза с сиреневым куполом… Мама!!! Петя знает, что эта молодая красивая женщина на берегу — мама. Незнакомая мама улыбается малышу, делает призывный жест… И Петя выскакивает из моря, вода мешает передвигать ноги…
— Мама! Оно меня хватает!
И вот уже Петя в руках у мамы. Мама подхватывает его, поднимает, подбрасывает к выцветшему южному небу. Петя видит ее лицо прямо под собой: огромное лицо взрослого человека, доброго великана.
— Это мама… А папа? Его вы наверняка хорошо помните.
Но папу Петя не помнил… или что-то все равно мешало вспоминать. Слепой образ «офицера вообще». Наверное, психика советского мальчика изо всех сил сопротивлялась самой мысли, что этот вот, в красивой подогнанной форме, с золотыми погонами — его отец. Папа… папочка… Какой-то общий образ, без лица, под руку с красиво причесанной мамой, в длинной юбке и с открытыми плечами.
Отец… Отец… Как сочетается Исаак Кац — и все, что он видит теперь? Что это?! Еще до того, как Петя хоть что-то увидел, нахлынуло ощущение невыразимого ничем ужаса. В следующий момент перед Петей проплыла серо-белая обнаженная нога — явно женская. Связанные ноги, густо заляпанные кровью, покачивались перед самым лицом Пети. Петя невольно поднял глаза — в задний проход повешенной забили разбитую бутылку, кровь еще недавно лилась рекой, сейчас стекали последние густые капли. Труп был бледный, потому что почти обескровленный.
И словно включилось все! Словно в зал для показа кинематографа дали свет. Петя ясно увидел себя стоящим на бульваре, возле висящей на дереве голой женщины. Чуть дальше еще висели люди, — изломанные окровавленные люди, — одни в нижнем белье, другие в изорванной форме: и морской, и разных сухопутных частей. Женщины тут висели голые.
Вот люди в матросской форме, жутко ругаясь, тащат, буквально волокут связанного человека в форме. Человек ворочает головой, Петя ясно видит кровавый пузырь вместо лица. На плечах, приколачивая к телу погоны, торчат здоровенные гвозди. Форма намокла, по ней стекает. Человека тащат к дереву, он мычит и отбивается — видно, что из последних сил; это даже не сопротивление, скорее последние судорожные движения.
И запах. Тяжелый стальной запах крови.
Петя невольно попятился, ударился обо что-то затылком, обернулся… Еще одни ноги, связанные колючей проволокой, в форменных брюках. Поднять глаз Петя не решился, попятился уже в другую сторону… И оцепенел, встал столбом от леденящего вопля. Кричала женщина — уже без слов, просто не могла удержать в себе крик. Вопль перешел в какой-то сдавленный хрип, его заглушил остальной шум на бульваре. И тут Петю схватили за плечо:
— Ага! Еще из ентих!
Петю цепко держал пьяноватый мужик с безумными остекленелыми глазами. С его руки что-то сочилось, промачивало куртку и рубашку.
— Оставь, Парамонов, робенка, — лениво сказали рядом. — Его ишо воспитать могем. Пошли лучше, ишо больших вешать будем.
— Ты, Филимонов, сам посмотри: это ж кадюк… кадюшонок! Вздернуть яво!
— Оставь, оставь, — так же лениво говорилось с другой стороны.
— Не… Пошли! Я таких пока ишо не весил!
Петю поволокли куда-то. Он так оцепенел от ужаса, от безумия всего происходящего, что послушно переставлял ноги. Женщина опять стала кричать, но намного тише, чем раньше. Сипевшего что-то офицера деловито вешали на пока свободный сук каштана.
— Товарищ! А вот погляди, кого ведем!
«Товарищ» был очень знакомым для Пети… Но знаком для кого? Для большого Пети, который все это вспоминал. Маленький мальчик нового человека не знал, заранее боялся и попытался попятиться.
— Куда ж вы таки волочете мальчонку? Не виноват он ни в чем…
— Так то ж кадюшок… кадюшонок!
— Ой! Ну таки який же вин кадюшонок?! Яхве! Яхве! Яхве! То мой сын… Куда ты запропастился, хлопче?!
Человек с безумными глазами вцепился в плечо. Незнакомец взял Петю за руку, как сына, решительно скомандовал:
— Пошли!
— Ку-уда!!! Не пушшу!!
Петю рванули так, что он испугался — разорвут.
— Я — член Реввоенсовета округа, — быстро, четко, вполголоса сказал державший Петю за руку. — Не мешайте мне увести сына…
— А что ж он одет, как кадюк?!
— Мальчик потерялся еще вчера… Мы въехали в другую квартиру, кадючью. Я его приодел.
Человек со стеклянными глазами смотрел, нелепо выпячивая брюхо.
— Служу революции! — вдруг выкрикнул человек, рванул Петю… И чужая страшная рука разжалась, соскользнула с плеча.
— Пошли, Мойша, пошли скорее…
Человек почти тащил Петю с собой, что-то еще приговаривал, часто называя это чужое ему имя. Проулок… другой переулок… На земле лежал труп медсестры; юбка задрана по грудь, бедра и ноги залиты кровью и еще чем-то бело-желтым. Волокли кого-то в одежде священника — страшно избитого, стонущего, пожилого.
— Почему вы меня не убиваете… — неслось из когда-то белой, теперь сочащейся кровью бороды.
— Сча убьем! — гомонили вокруг. — Не торопись, папаша, сча повиснешь!
— Почему вы меня не убиваете… — Повторял священник, как видно, уже без ума, как автомат.
На повороте в третий переулок человек вдруг остановился, присел перед Петей. Трясущейся рукой он снял с Пети его крестильный крестик. Снял не сразу — рука дрожала, человек все промахивался.
