И в то же время он чувствовал, что и то дело, за которым он пришел, тоже надо сделать. Не опоздать.
Здесь уже все пошло заведенным порядком. Пишется боевой приказ, люди и техника готовятся к маршу и бою. Бойцы и командиры и без его присутствия исполнят все, на что способны. А он сейчас уедет. Пусть считают, что дивкомиссар исполняет свою миссию в другом месте.
Интересно бы, вернувшись, прочесть во вновь написанных исторических трудах: «В период оборонительных боев на Киевском направлении важную роль сыграла опергруппа дивизионного комиссара Воронцова, действовавшая на коммуникациях группы армий „Юг“». И так далее… Да нет, не напишут. По крайней мере, в известном ему мире не напишут. И, значит, не суждено ему вести в бой этих людей, и никого из тех, кто мог бы доложить о его участии и роли в Киевском сражении, в живых не останется. Или, если кто и остался, то за всем последующим просто забыл об этом кратком эпизоде.
Не мог же знать Воронцов, что после его отъезда генерал, так и не избавившийся от своих сомнений, решил не ввязываться в авантюру, в успех которой не верил, и предпочел с остатками своей дивизии и группой майора Карпова прорываться по кратчайшему направлению на Житомир.
И уж совсем непредставима для Воронцова была такая повлиявшая на Москалева причина, как обнаруженное генералом сходство между дивкомиссаром из Ставки и теми, ныне исчезнувшими комдивами и комкорами, которые читали в академии лекции о тактике глубоких операций и перспективах грядущей мировой войны, командовали округами и армиями, считались гордостью и надеждой РККА, и вдруг… Ради своих бонапартистских замыслов предавшие дело Ленина-Сталина, пошедшие в услужение троцкистам, фашистам, японским милитаристам, и понесшие справедливую кару, они ведь предали и лично его, генерала Москалева. Хотя бы тем, что оставили его один на один со страшной немецкой военной машиной.
Он, генерал Москалев, готов был идти в бой под командой прославленных полководцев, а они его бросили… Возложили на него огромной тяжести груз, вынудили играть роль, к которой он совсем не был готов, а сами ушли… Они и виноваты в его сегодняшнем поражении.
И вдруг появляется дивизионный комиссар, который говорит, думает и держится очень похоже на тех, бывших… Вновь требует от него самостоятельных, ни с кем не согласованных решений, пытается подорвать веру в слова, сказанные товарищем Сталиным в речи от третьего июля… Нет, хорошо, что дивкомиссар уехал, избавив его от необходимости обращаться в особый отдел фронта.
Как только Воронцов покинул КП, генерал начал действовать по-своему. Отчаянным рывком он пробился через слабое еще кольцо окружения, вывел свою группу в расположение наших войск и тут же оказался в самом центре сражения, развернувшегося на южном фланге фронта. И судьбы его и его людей неразличимо слились с судьбами всех тех, кто сражался и умирал в жестоких, трагических боях лета сорок первого года.
Кто знает, не вспомнил ли в свой последний час Москалев погибая в новом окружении под Уманью, странного дивизионного комиссара с его непонятными речами, со смелым до безрассудства и все же реальным планом, не подумал ли, что все могло повернуться иначе, и не он бы сейчас расстреливал последние патроны из самозарядной винтовки, готовясь к смерти, а немецкий генерал, застигнутый врасплох со всем своим штабом, поднимал бы перед ним руки, сдаваясь в плен…
Ничего этого не предвидя, Воронцов, убедившись, что все идет по плану, подозвал батальонного комиссара.
— Я сейчас отлучусь. Передайте генералу, что все остается в силе. Когда будете готовы — начинайте движение. Проводите на соединение с нашей группой. Пусть принимает командование у майора Карпова. Начало операции — как условлено. Я вас найду…
Он уже садился в броневик, когда к нему подбежал лейтенант Долгополов.
— Товарищ комиссар, а как же мы со старшиной? Мы с вами. Вам нельзя одному ехать…
Воронцов твердо было решил, что не будет брать с собой никого, чтобы потом, возвращаясь домой, не оставлять бойцов одних в глубоком тылу. Но глядя на лейтенанта, он изменил свое решение. На войне быстро привыкаешь к людям, да и действительно, мало ли что может случиться? В одиночку и машину из колдобины не вытолкаешь.
А как быть потом, он сообразит исходя из обстановки. В крайнем случае — кто или что помешает ему забрать лейтенанта и старшину с собой, если не будет иного выхода? Не форзейли же…
При этой неожиданной мысли он усмехнулся.
— Хорошо, Долгополов. Зовите старшину…
Вновь броневик неспешно пылил по дороге. Воронцов стоял, опираясь спиной о кромку правого люка, лейтенант сидел за рулем, а старшина Швец шевелился и погромыхивал какими-то железками в тесной коробке пулеметной башни.
Как известно, обстановка на войне — дело темное, даже и в сравнительно спокойные моменты, а уж тем более — в разгар ожесточенных маневренных боев.
Броневик, взревев мотором, пробуксовал в песке, выскочил на крутой перегиб дороги, и Воронцов буквально в двух десятках шагов увидел перед собой целое стадо тяжелых мотоциклов «цундап», именно стадо, потому что двигались они во всю ширину дороги без всякого видимого порядка, грохоча выхлопами, окутываясь струями и клубами синего дыма, на каждом — по три веселых немца образца сорок первого года, которым война еще в охотку и в удовольствие, напрочь свободные от неарийских мыслей, настроенные только на скорую и неизбежную победу.
Каски свалены в коляски, рукава закатаны до локтей, воротники расстегнуты, наверно и фляжки со шнапсом далеко уже не полные…
Воронцов еще только начал реагировать, а старшина, не успев даже упереть в плечо приклад пулемета, нажал на спуск.
Длинная, патронов на тридцать, очередь прошла поперек колонны, вышибая из седел и водителей, и стрелков.
Потом Швец поймал обтянутую черным дерматином подушку приклада и стал стрелять прицельно.
На дороге мгновенно возник завал, несколько мотоциклов вспыхнули высокими факелами светлого пламени, задние еще пытались развернуться под пулями, но ни времени, ни простора для маневра у них не оказалось.
Безусловно, немцам не повезло, просто невероятно не повезло. На их стороне были все шансы, только один какой-то крошечный — против. И он как раз и выпал.
Полсотни солдат — против троих, пятнадцать пулеметов — против одного. В любых других условиях тут бы и говорить не о чем было. Развернулись бы веером и прямо с колясок изрубили струями пуль жестяную броню, закидали гранатами, не дали бы и наружу никому выскочить.
