Уберфюрер выглядел потрясенным.
— Да трындец какой-то! Их самих надо бы.
— Единственные дошедшие до нас записи пения кастратов — это пластинка, записанная одним из последних знаменитых оперных кастратов — Алессандро Моресски. — Профессор хмыкнул. — Да уж.
— Вы ее слышали? — спросил Иван.
— Да. Ощущения… странные, прямо скажу. А тут услышать вживую… — Водяник задумался.
Иван оглядел компанию. Веселого, прямо скажем, мало. Только вырвались из плена, как стоило расслабиться — и снова плен. Кузнецов сидел потерянный. Профессор задумчивый. Мандела невозмутимый. Уберфюрер злой, облизывал разбитую губу и хрустел костяшками.
— Как оно? — спросил его Иван.
— Здорово. Просто слов нет, — Уберфюрер передернул плечами. — Там нас ослепить собирались, а здесь что — кастрировать?
Приятная перспектива, однако.
— Лучше уж ослепить, — пробормотал Иван.
— Понимаю тебя, брат.
Время шло. Зачем их, черт возьми, взяли? Иван начал ходить из угла в угол камеры.
— Половая неопределенность, — сказал Уберфюрер вслух. — Ненавижу!
— Я тоже, — поддакнул вдруг Мандела.
Тяжелый взгляд голубых глаз скинхеда медленно, словно входящий в плоть нож, пронзил негра. Уберфюрер повернул голову чуть в сторону, словно расширяя рану, чтобы пошла кровь… и выдернул взгляд. Закрыл глаза.
Мандела пошатнулся.
— Правильно говоришь, — сказал Уберфюрер, сидя с закрытыми глазами.
— А выгляжу неправильно? — спросил Мандела с вызовом. — Ну, извини.
Убер поднял веки.
— Видишь, тебе даже не надо ничего объяснять, — сказал он. — Умничка!
— Иди ты знаешь куда, — сказал Мандела почти беззлобно.
Иван встал между ними.
— А ну хватит! Задолбали уже. Мы сейчас в одинаковом положении находимся. И выбираться нам придется вместе — хотите вы того или нет. Устроили тут детский сад, блин. А те, за стеной, слушают и радуются.
— Ну, понесло в демагогию, — поморщился Убер. Но выступать на время перестал. — Ты бы лучше его спросил, что он на Просвете забыл?
Иван посмотрел на негра. А ведь действительно…
— Да так, — уклончиво сказал Мандела. — Дела.
Иван внимательно оглядел посланца Техноложки и мысленно поставил галочку: выспросить того попозже. Что-то за этим крылось… интересное.
* * *
Через час Ивана забрали на допрос. Два высоченных кастрата — бедра у них были по-женски широкие, походка соответствующая — привели его в крошечную комнатку под платформой. Под потолком горела энергосберегающая лампочка; холодный белый свет ложился на лицо сидящего за столом — тоже кастрат, решил Иван, но такой… молодцеватый.
— Садитесь.
Иван сел. Стул под ним скрипнул.
— Это ваш паспорт? — спросил молодцеватый. Показал Ивану развернутый документ. Фотография там была сделана, еще когда обладателю паспорта было лет семь-восемь. Плохого качества, затемненная.
По этой фотографии с тем же успехом можно было опознать и Убера и даже Манделу.
— Мой, — сказал Иван.
— Горелов Иван Сергеевич, правильно? — Молодцеватый смотрел с равнодушным, профессиональным интересом. Чем-то он напомнил Ивану Орлова — начальника СБ Адмиралтейской. Та еще сволочь.
Кулаки сжались.
Что мне ты, подумал Иван. Я с Мемовым глаза в глаза общался. Иван расслабился и откинулся на стуле.
— Отвечайте на вопрос, пожалуйста, — сказал молодцеватый.
— Правильно.
— Что правильно?
— Что я — Горелов Иван Сергеевич. — Иван выпрямился. — Или вас что-то другое интересует? Еще я увлекаюсь коллекционированием открыток с видами на Петропавловскую крепость.
— Не надо умничать, — заметил молодцеватый. — Это в ваших же интересах… Следующий вопрос: на какой станции вы родились?
Иван хмыкнул.
— Я родился до Катастрофы вообще-то. Чем вы хотите загнать меня в угол? Станционным штампом? Это было бы забавно.
— У вас штамп Площади Восстания, верно?
— И что? Я там оказался после Катастрофы, — соврал Иван. Впрочем, это написано в его фальшивом паспорте, а значит для Горелова Ивана Сергеевича это не совсем ложь. — Это преступление?
— Нет, — сказал молодцеватый. Неожиданно сложил папку, поднялся. — Это совпадение.
Совпадение? Иван не понимал. Допрашивающий вел какую-то странную игру. Странную и тревожную. Затылок опять раскалывался. Или опять чертова интуиция или травма. Лучше бы травма, подумал Иван. Достали меня уже эти плохие предчувствия…
Молодцеватый пошел к двери. Вдруг на пороге остановился, словно что-то вспомнил. Повернул голову.
— Вашего отца как зовут? — спросил как бы между прочим.
— Сергей. — Врешь, на такой ерунде меня не поймаешь.
— Вы его помните?
Интересный вопрос.
— Нет, — сказал Иван. Не надо увеличивать ложь больше необходимого. — Очень смутно. Он нас с матерью отослал, понимаете?
— Понимаю, — сказал молодцеватый. — Спасибо за откровенность, Иван Сергеевич. Вас отведут на отдых.
Это теперь так камера называется? Впрочем, грех жаловаться. После станции Слепых (Просвет — какая ирония) ему любая камера, где есть освещение, в радость.
— Ну, как? — поднялся Кузнецов. — Что спрашивали?
Иван отмахнулся, сел на койку, прислонился спиной к стене. Надо подремать, пока есть возможность. Прошло время… час, может быть. Иван думал, что на допрос позовут еще кого-нибудь из них, но там, похоже, решили ограничиться только им.
* * *
— Я выразитель чаяний народа, — заявил Уберфюрер, развалившись на узкой койке.
Закинув руки за лобастую, исполосанную, побитую голову, начинавшую неровно обрастать — словно трава вокруг наезженной колеи — волосами во круг шрамов, он смотрел в потолок мертвенно голубыми глазами, светлыми и яркими, как диодные фонари. И рассуждал вслух.
Иван слушал.
Роль слушателя была хоть и не новой, но еще не надоевшей. Вообще, умение слушать — одно из самых важных качеств вожака стаи. Или командира диггерской команды. Правда, уже бывшего.
…Вспышка: оскалившийся Гладыш с кровавой накипью на губах, Сазонов, матовый блеск кольта-питона. Выстрел.
Бывшего командира бывшей команды.
Иван мотнул головой. К черту. К монтерам все.
— Чего ты выразитель? — переспросил Мандела с сарказмом. — Нет-нет, ты продолжай говорить, я записываю.
— Записывай, — Убер прищурил левый глаз и начал диктовать в потолок. — Выразитель народных желаний. Можно сказать, их материализация.
— Я хренею, — вставил Кузнецов. Посмотрел по сторонам, гордый — вот как я могу. Салага.
