Сергей Малицкий - Блокада

Лента отодвинула в сторону сумрачного Рашпика и срубила упругий мутовчатый стебель какой-то травы.

— Держи.

Каменный клинок легко рассек сочленение, и Филя почувствовал сладковатый, чуть терпкий аромат.

— Пей.

Толстяк осторожно взял полый кусок стебля и с недоверием принюхался к колышущейся внутри него белой жидкости.

Лента усмехнулась и, ловко орудуя клинком, наделила порциями питья всех спутников, не досталось только Руку, но он явно и сам не отказывал себе в угощении, цокая в зарослях то с одной, то с другой стороны.

— Отличный напиток, — кивнул Пустой, отбрасывая в сторону полый стебель.

— Молоко! — восхищенно прошептал Рашпик. — Чуть сладковатое, но молоко!

— Именно так, — кивнула Лента, — Если добавить, что зимы в этой полосе не бывает, то, считай, весь Город живет прежде всего плодами полосы изобилия.

— И Пес явно самый богатый переродок в Мороси, — заключил Кобба.

— Он не переродок, — покачала головой Лента.

— Как же не переродок? — удивился Филя, смакуя и в самом деле восхитительное питье. — А… голова?

— Это не уродство, — отрезала Лента и вновь двинулась к сплошной стене зарослей, — Просто он такой.

— Эй! — крикнул Рашпик, — Послушай! Вечереет! Мы здесь будем ночевать?

— Нет, — отозвалась Лента и тут же крикнула: — Сюда!

Трос заканчивался у огромного дерева, овитого стеблями диковинной травы. Конец троса был истерзан, словно его рубили тяжелым клинком, а в паре локтей над корнями древесного гиганта висел странный аппарат, напоминающий лишенную двигателя машину. Колеса, причем расположенные в один ряд, находились на крыше устройства. От них свисал и конец толстого троса, покрытого зеленой плесенью, и усы более тонких, собравшихся пуком петель и узлов.

— Это кабинка воздушной дороги, — объяснила Лента, оборачиваясь к Пустому. — Помоги мне: двери открыты, а они открываются только изнутри. То есть если кто-то внутри был, он уже выбрался наружу.

— И ты думаешь, что он остался жив при этом? — покачал головой Пустой, но легко подхватил Ленту и поднял ее над головой. Опутанный стеблями какого-то вьюна проем располагался на высоте двух человеческих ростов. Лента встала Пустому на плечо, ухватилась за край двери и легко подтянулась, забросила гибкое тело внутрь. Через мгновение изнутри донесся ее недовольный голос:

— А вот этого я хотела меньше всего. Принимайте.

Она опускала из кабины тело.

Сначала Филя подумал, что это тело ребенка, — таким тонким и хрупким оно показалось. Серебристый, еще не тронутый зеленой слизью костюм был вымазан в крови, на голове незнакомца поблескивала пластиком маска. Пустой принял несчастного на руки, опустил его на упругий ковер травы. Тонкие побеги поползли по блестящей ткани почти сразу.

— Женщина! — прошептала Ярка.

— Девчонка, — не согласился Кобба и обрывком тряпицы стер с живота убитой кровь. В животе несчастной были пять отверстий. Они располагались по дуге от левого к правому боку. Пустой перевернул тело: три из пяти отверстий оказались сквозными.

— Ужас, — замерла Ярка.

— Сейчас. — Лента мягко спрыгнула с высоты, отстранила Коббу и вгляделась в раны, — Вот и тень Галаду отметилась, — прошептала она негромко, — В этой полосе нет ни хищников, ни убийц, поэтому он или оно находился с ней в одной кабине еще там.

Лента неопределенно мотнула головой в темнеющее небо.

— С кем — с ней? — спросил Пустой.

— Сейчас, — Проводница провела рукой по периметру покрытой изнутри кровавыми сгустками маски, щелкнула чем-то и открыла лицо.

Филя хлюпнул носом. Перед ним лежала Твили-Ра. Лицо и волосы ее почти сплошь были залиты кровью, но он не мог Перепутать — это была именно Твили-Ра, совершенное существо. Да если бы не эта светлая, он бы давно уже пришел просить в жены племянницу ткача, а так все грезил, грезил Твили-Ра. И вот она, мертвая, с округлившимися от ужаса глазами, перед ним. г — Ты ведь и ее хотела убить? — спросил Пустой.

— Может быть, — прошептала Лента, — Но вот когда убила Йоши-Ка — словно холодом обдало. Хотя он, когда ходил в таком же костюме и не прикидывался пьянчужкой, не раз мне повторял в лицо, что я крыса и не стою даже мизинца на его ноге.

— Твили-Ра была не такая! — сдавленно прошептал Филя.

— Твили-Ра была разная, — ответила Лента, — Она… не забавлялась, как Йоши-Ка, она просто работала. Но когда я убежала от светлых второй раз, они не просто обшаривали окрестности базы — они их выжигали!

— Кто мог оказаться вместе с нею в кабине? — спросил Пустой.

— Кто-то из светлых, — ответила Лента.

— Но ты сказала, что это была тень Галаду! — воскликнул Пустой.

— Она может накрыть любого! — повысила голос Лента. — Даже светлого! И уберечься от этого нельзя, разве только крепостью духа и внутренней чистотой, как говорит Брита, но я не хотела бы испытывать собственную крепость таким образом! И здесь не помогут ни бисер, ни собачьи морды на щеках — ничто! Понятно?

— Понятно, — прошептал потрясенный Рашпик. — Что с нею делать-то?

— Ничего, — ответила Лента, — Трава ее съест. Все, что подвержено тлену, она подбирает. Вот.

Тонкие зеленые побеги уже накрывали прекрасное лицо словно паутиной.

— Она не растаяла в воздухе, — вдруг встрепенулся Филя, — Почему она не растаяла в воздухе?

— У каждого должно быть место, где он становится самим собой, — ответил Пустой.

— Светлые — не боги, — отрезала Лента и накрыла лицо Твили-Ра большим листом травы. — Поспешим. Уже вечер, а у нас еще две мили зарослей. Хорошо еще, тот, который стал тенью Галады, прошел перед нами. Он рубил кусты когтями!

Лента махнула рукой вперед, где уже затягивалась свежими побегами узкая просека.

— Он тоже пошел к центру Мороси? — нахмурился Пустой.

— Может быть, — кивнула Лента. — Но здесь он явно не для того, чтобы наесться спелых ягод. Отправляемся! Волноваться не стоит: он нас здесь не ждал и, скорее всего, не ждет. Идти, конечно, здесь можно и в темноте. Но седьмая пленка и днем-то удовольствия не доставляет, а ночью тем более.

— А что с нею? — выпучил глаза Рашпик, — Что за пленка? Что там после сладости? Сухость? Горечь? Радость?

— Смерть, Рашпик, — обернулась Лента.

Меньше всего Коркин хотел умирать. Именно теперь меньше всего скорняк хотел собственной смерти, хотя не раз случалось так, что он был готов к ней и даже желал ее, мечтая только об одном — чтобы переход из жизни в смерть был не слишком мучительным. Хотя еще его бабка-знахарка говорила, что боль и мучения — все это относится к жизни, а в смерти боли нет. Коркин слушал старуху и кивал, потому как в тот самый страшный день, когда ордынец распорол ему живот, он и в самом деле не почувствовал боли. Нет, она была в первое мгновение, а потом что-то щелкнуло в голове, поплыло куда-то в сторону, и боль осталась там, на сухой, политой кровью степной траве, а сам Коркин улетел куда-то далеко. И остался бы далеко, если бы не Рук, который вытащил его из бездны длинным и колючим языком. Что же там было? Просто темнота в глазах или что-то светлое и хорошее? Отчего он не помнит? Боль-то все-таки была. На третьей пленке он ее точно вспомнил, отхватил сполна, все вернул, что утаила от него почти уже случившаяся смерть. И вот — опять смерть. Пусть и мнимая, но одновременно и настоящая. Лента не шутила. Она никогда не шутила, Коркин это уже понял, и теперь, шагая за Пустым, подбрасывая время от времени тяжелый мешок на плечах и поправляя ружье, он думал только об этом. Разве только оглядывался время от времени, чтобы посмотреть на обиженное лицо Ярки.