Что-то ласково приговаривая негромким голосом, она отлепила парнишку от отца, усадила на приготовленную для него широкую лавку, разула и уложила. Савва почти сразу уснул, держа ее за руку, и мать еще немного посидела рядом с ним, пока висящую в горнице тишину не нарушили звуки громкого глотания — уже успевший набраться Лавр, пользуясь тем, что на него никто не смотрит, дул вино прямо из кувшина.
Дед, уже открывший было рот, чтобы рявкнуть на сына, испуганно оглянулся на спящего ребенка, а мать, высвободив руку из детских пальцев без разрешения подсела за стол к мужчинам и тихо спросила:
— Что же с тобой приключилось-то, Лешенька?
И всё. Рухнуло висящее в воздухе напряжение, всем стало понятно, что именно этот вопрос и надо было задать, но никто из мужчин не решался этого сделать. Все взгляды обратились на Алексея, и только Лавр, громко рыгнув, оперся спиной на стену и блаженно закрыл глаза.
Алексей немного помолчал, взялся было за чарку с медом, потом отставил ее в сторону и неожиданно выдал:
— Я ведь тогда сам к тебе посвататься хотел, Аннушка, только Фрол опередил.
Никто не спросил «когда», всё было и так понятно, а мать коротко кивнула головой, будто знала о намерениях Алексея с самого начала.
— Ну а потом, — продолжил Алексей после паузы — как-то пусто без тебя стало в Турове, а тут слух прошел, что в Перяславском княжестве добровольцев собирают — на половцев идти. Ну я и подался к Мономаху Переяславль.
Сходили тогда удачно: несколько раз переведались с половцами в степи и всякий раз верх брали, потом разорили городок половецкий на Дону и несколько кочевий, добычу богатую взяли, хотели уж назад возвращаться — дело к осени шло. И тут меня половецкая стрела достала. Рана, вроде бы, и не смертельная, но загноилась, горячка прикинулась, в общем, привезли меня в Лукомль без памяти, в жару.
Так бы, наверно, и помер, да случилась там молодица одна — племянница боярина Арсения Вара. Как с дитем малым со мной нянчилась, сама извелась, но выходила. На ноги поднялся уже зимой. Доля в добыче моя сохранилась, доспех, кони тоже…
Алексей прервался, поморщился, поняв, что говорит не о том, глянул на Мишину мать и заговорил снова:
— Кинулся я боярину Арсению в ноги, попросил Любашу за меня отдать. Так, мол, и так, она мне жизнь спасла, а жизнь эта мне теперь без Любаши не мила. Боярин поначалу покипятился, недаром Варом[9] прозвали, прогнал меня, но Любаша как-то его уломала.
Благословил он нас, родителей-то Любаши уже давно на свете не было. Дал в приданое деревеньку малую и на службу к себе позвал.
А служба у боярина Арсения была необычная — от ледохода до ледостава его дружина днепровские пороги охраняла. В том месте, где купцы свои ладьи по берегу мимо порогов перетаскивают. Тяжело, конечно, опасно, но и доходно. Купцы за охрану щедро платили, на половцах добычу брали, да и зимой, бывало в степь наведывались.
Хотя бывало, конечно, что и нам доставалось, но меня Бог миловал — ранения были, но не тяжелые. Так больше десяти лет и прослужил: сначала простым ратником, потом десятником, потом полусотником. Доводилось и сотню и две водить, когда с нами берендеи ходили… Боярин Арсений начал поговаривать, что вместо себя меня оставить собирается, когда на покой уйдет.
Алексей снова помолчал.
— И дома все хорошо было. Деревенька росла, вторую поставил, детишек четверо народилось: два сына погодки, потом дочка Светлана, последним — Саввушка.
Алексей снова сделал паузу и, словно показывая, что первая часть его повествования закончилась, все-таки выпил мед из своей чарки. Дед тут же налил ему снова, и материн старинный знакомый тут же выпили и вторую. Дед опять сунулся налить, но Алексей жестом остановил его и снова заговорил.
— Не довелось боярину Арсению на покой уйти, все в одночасье обрушилось. Началось с того, что прижали однажды нас сильно у порогов половцы. Навалились такой толпой, что ни то чтобы купцов защитить, самим не отбиться было. Боярина Арсения тяжело ранили, почти половину людей перебили… Хорошо, что хоть несколько ладей уже на воде были, пришлось все бросить и вместе с купцами вниз по Днепру уплывать. Половцы долго по берегу гнались, стрелы пускали, ни остановиться, ни на берег сойти. Боярин Арсений умер на второй день, потом еще несколько раненых.
Спустились с купцами до самой Тьмутаракани, как назад вернуться? Зима наступает, купцы вверх по Днепру до весны не пойдут. Я, после смерти боярина за старшего остался, деньги были — продали кое-что из оружия, доспех с умерших, можно было и перезимовать. Можно было и на службу, звали нас. Но грызло что-то, на сердце было неспокойно, домой тянуло.
А тут еще искуситель попался — грек один начал моих людей на Цареградскую службу зазывать, золотые горы сулил. Пока я раздумывал, он, паскуда, половину моих людей, все-таки уломал, осталось нас меньше сотни. Ну тогда и решились. Прикупили коней, они тогда дешевы были — год плохой выдался, корма на зиму мало запасли. Ходить в степь зимой мы привычны были, так что прорвались. Треть народу в степи оставили, не столько от стрел половецких, сколько от погоды — два раза в буран попали. Но прорвались, пришли домой, а там…
Алексей снова умолк, опрокинул в себя наполненную дедом чарку и задумался о чем-то, вертя посудину в руках. На лавке беспокойно заворочался Савва. Отец подошел нему, поправил одеяло, пригнувшись погладил по голове, что-то пошептал на ухо, ребенок успокоился. Не снимая руки с головы сына, Алексей присел на край лавки и продолжил рассказ.
— Осенью, когда мы в Тмутаракани обретались, половецкий набег был. Ни дома, ни деревенек, ни усадьбы боярина Арсения — ничего не осталось. И семью свою не нашел. Спросить не у кого — кругом пустыня. Сунулся туда-сюда, никого и ничего.
И тут на меня словно затмение нашло, собрал ватагу таких же, как я, осиротевших мужей и пошел в степь половецкой кровью меч поить. Года полтора так мотался. Вернемся на Русь недели на две-три, отдохнем, раны подлечим, добычу пропьем за бесценок и опять в степь. Народ вокруг меня собрался отчаянный, кого только не было: славяне, булгары, берендеи, черные клобуки, угры, ляхи, даже один франк попался — из рабства половецкого сбежал, все мечтал с хозяином своим посчитаться, да никак его кочевье найти не мог.
Что творили, вспомнить страшно — где пройдем, там смерть. А мне все мало было, сколько раз думал: остановиться пора, добром не кончится, но как вспомню Любашу, да детишек… Так бы и сгинул в конце концов или ума лишился бы. Меня даже свои побаиваться начали. Как до рубки дело доходило, зверел, удержу не знал. В кочевьях резал без разбору всех, кто под руку попадался: баб, детишек, стариков. Бывало до того доходило, что когда люди кончались, скотину рубить принимался. По ночам, рассказывали, кричал страшно, с оружием по стану бегал… Прозвище заслужил — «Рудный воевода».[10]
