«Это ты, Алексей Дмитриевич, напрасно погорячился, купцов и Терентия надо было живыми брать. Такое серьезное дело, как незаконный вывоз оружия и живого товара они не сами организовали, кто-то посерьезнее над ними стоял, и, наверняка, имелось прикрытие в Кремле, пардон, в Киеве. А ты своим мечом сам все концы и обрубил».
— Дождались мы нового боярина. — Продолжал Алексей. — Передал тот нам похвальные слова, правда, не от Великого князя, а от Ярополка Владимировича — старшего сына Мономаха, который в Переяславле княжил, и сам новый боярин, почему-то, не киевским оказался, а Переяславским. Так что, думаю, весть об этом деле до князя Мономаха могла и вообще не дойти.
«Ну да, региональная элита урвала себе долю в контрабандном трафике, да еще и таможню под себя нагнула. Богата традициями Русская земля и не утрачиваются они со временем, хоть тысяча лет пройди, хоть больше. Сталина на вас, сволочей, нет, как сказал бы один мой знакомый… Да и не один, если честно. Только вот тебя, уважаемый, по законам жанра убрать должны были — такие свидетели, да честные таможенники, которым за Державу обидно, долго не живут».
Дальнейший рассказ Алексея полностью подтвердил мишкины мысли:
— Осенью вернулись по домам, вроде бы, всё хорошо было, но стали с моими людьми странные вещи происходить: то кого-то в драке убьют, то кто-то пьяный под забором насмерть замерзнет, то на рыбалке под лед провалятся, да утонут. Четверо на охоту поехали — пропали, так никого и не нашли. Бывало, конечно и раньше такое, но не также — один за другим, и почитай всю зиму.
Умные люди объяснили, что тем делом с рабской ладьей я кому-то сильному крепко на мозоль наступил, посоветовали мне из Лукомля уезжать. Давыд Узда тоже что-то беспокоиться начал, рассказал, что людишки подозрительные возле моего дома крутятся. Не послушал я умных людей, решил к князю Ярополку пойти — я же княжий человек, должен же князь меня защитить!
«Вот, вот! Я в середине 90-х тоже такие слова от одного государева человека в больших погонах слышал. Ни хрена его никто не защитил, сожрали дерьмократы, еще и помоями напоследок полили».
Собрался, — продолжал Алексей — и поехал в Переяславль. До темноты просидел в детинце в дружинной избе, к князю Ярополку Владимировичу так и не допустили. На следующий день тоже самое. И на следующий тоже. Это сотника-то! Обидно стало, оседлал коня и домой отправился. До Лукомля уже после заката добрался, еду и думаю: пустят в город или не пустят? Хоть бы знакомые на воротах службу несли… Темнота — хоть глаз коли. И тут меня как будто толкнул кто — вспомнил я, Корней Агеич одно поучение твое, насчет того, что ночью в опасном месте меч в ножнах держать нельзя. Вытащил я его и клинком на плечо положил, как ты и учил.
Это и выручило, спаси тебя Христос, Корней Агеич, за науку. Кинулись на меня в темноте сразу несколько человек, и первым делом, чувствую, в ножны пустые вцепился кто-то. Я коня вперед посылаю, а он не идет — под уздцы держат. Рубанул я влево, тать лег, не охнул, а меня в это время в правый бок ткнули, но уберег Господь, попали в бляху на воинском поясе. Рубанул направо, тоже попал, слышу, упало тело, но сзади еще кто-то подбегает. Махнул мечом перед конской мордой, чувствую, опять попал, а тать как взвоет диким голосом! Конь с перепугу шарахнулся и понес, еле сдержал его, а то угробились бы в темноте. А сзади, слышу, топот, голоса, раненый орет…
Вернулся я домой, Давыд вышел на двор посветить мне, глядим, а на удилах отрубленная рука висит — пальцами в кольце застряла. На следующее утро поехал я на то место глянуть, а там уже толпа стоит. Два покойника на снегу валяются: у одного плечо до самой груди прорублено, а второму по голове досталось. И след кровавый в сторону уходит. Кто-то уже сбегал, посмотрел, рассказывает, что лежит недалеко тать с отрубленной рукой и проломленной головой. Это, значит, они своего раненого добили.
Тут я и понял, что надо уходить. Если они своих не жалеют, то что уж обо мне говорить? И на князя надеяться нельзя — неспроста сотника три дня продержали, а к князю не допустили. Теперь понимаю, что надо было в тот же день уезжать, но дом, хозяйство, дети… Да и людей своих бросить… Короче, провозился я. А на вторую, после нападения ночь, дом мой загорелся, да непросто, а с сеней. В дверь не выскочишь, окошки маленькие — ребенку не пролезть, как выбираться? Разворошил я крышу в дальнем от огня углу, подсадил Светлану, выскочила она наружу, а там трое злодеев… На ножи мою девочку приняли.
Голос Алексея дрогнул, мать громко всхлипнула, Никифор, видимо уже знавший эту историю, тяжело вздохнул, а дед, попадая струей мимо чарок, снова принялся наливать всем мед. Один только упившийся Лавр, ни на что не реагируя, сладко посапывал, пустив на бороду слюну.
Алексей выпил чарку, помолчал, склонив голову, но справился с собой и заговорил снова:
— Оружия со мной никакого не было, но… Вот тут-то во мне по-настоящему Рудный воевода и проснулся. Как наружу вымахнул не помню, как мужиков тех голыми руками рвал — тоже. Очнулся — дом уже костром пылает, под стеной Саввушка без памяти лежит, а Давыда нет. Успел сыночка моего наружу вытолкнуть, а сам уже не выбрался, потом косточки его на пожарище собрали.
Похоронил я Светлану с Давыдом, ребята меня в дорогу собрали, и подался я из Путивля. А дружине своей наказал тоже ни в городе, ни вообще в Переяславском княжестве не задерживаться.
Куда податься? Один, как перст, ни кола, ни двора, Саввушка в уме повредился — не разговаривает, боится всего… Вспомнил я тебя, Аннушка тебя, да брата твоего, — Алексей качнул головой в сторону Никифора — и поворотил к Турову.
В Турове мы с тобой, дядя Корней, всего дней на десять и разминулись, хотел я за вами вслед ехать, да Никифор уговорил Саввушку пожалеть, передохнуть после дальнего пути. Потом распутица началась, а потом Никифор ладьи снаряжать начал, с ними-то мы к вам и добрались. Примешь ли сирот, Корней Агеич?
Мать опять громко всхлипнула и утерла слезы, дед уже было открыл рот для ответа, но тут Лавр, громко всхрапнув, отчетливо произнес:
— Пошла в жопу, дура!
— Ну! Так тебя растак! — Дед размахнулся кувшином с остатками меда и перегнувшись через стол, треснул им Лавра по лбу. — Пьянь ненадобная, ядрена Матрена!..
Кувшин разлетелся вдребезги. Лавр, заливая кровью из рассеченного лба лицо и рубаху, начал сползать с лавки, дед, в сердцах запустил в оглушенного сына оставшуюся в руке глиняную ручку, попытался встать, но подскользнулся в разлитом меду и с руганью обрушился мимо лавки на пол. Мать с Алексеем одновременно кинулись к разбуженному шумом Савве, а Никифор, с чувством выругавшись, ухватил Лавра за шиворот и потащил его вон из горницы. Мишка подумал-подумал и принялся помогать Никифору.
