— Не будешь читать — одичаешь.
— Это я помню.
— Вот пока помнишь, ещё не безнадёжен. Как только забудешь, считай, одичал. Кстати, о комарах… Ренцел интересовался: как с ловушками?
— Завтра расставлю. Они оказались под самоваром. Ты не знаешь, кто у Натана в лаборантках?
— Неяку Нгуен. А зачем тебе?
— Она собиралась сюда прилететь. Надо хоть имя знать… Она из Вьетнама?
— Нет, из Салехарда. Где-то поблизости от твоего Урала. Сама так сказала. Когда я готовила репортаж об их лаборатории.
— На Южном полуострове я работал с Нгуеном Тхи. Он из Вьетнама. Это не одна семья?
— Одна.
— Завидую твоей осведомлённости. Всех, наверное, знаешь.
— Кроме себя! В себе никак разобраться не могу…
Розита вздохнула и отключилась.
…Даже в самой сладкой женщине есть что-то горькое. Помнится, это Заратустра говорил в знаменитой книге философа Ницше. Читали мы её потихоньку в «Малахите» вместе с Бирутой, и она этому наблюдению совершенно не поверила. И я — с нею.
Однако Розита невольно напомнила мне об этом с самого начала. И чем дальше, тем больше убеждался я, что Фридриху Ницше встречались, видимо, именно такие женщины.
Похоже, теперь эта горечь стала подступать и к горлу самой Розиты.
Только моей горечи от этого не убывает. Но кому повем печаль мою?
52. Молитва чужому Богу. Из книги исторических новелл
Рассказывала уральская учительница, дочь «декабристки», добровольно уехавшей в 1938 году с двухлетней дочкой из тёплой подмосковной Тулы к ссыльному мужу в холодный Салехард на Полярном круге:.
— Папа умер в Салехарде от чахотки. Она свирепствовала там среди ссыльных тридцать седьмого года. Спустя зиму после похорон маме удалось получить работу с квартирой в Берёзове. Мама не была осуждена, выезд ей разрешили. В Берёзове требовалась старшая медсестра, а у мамы был диплом врача. Но она согласилась работать медсестрой ради больничной квартиры. Берёзово южнее, там чуть-чуть теплее, чем в Салехарде, чуть-чуть меньше шансов на чахотку.
Как раз в школу я пошла, в первый класс — в ту осень это было. В сорок третьем году. Снег уже прочно лёг — он рано там ложится. Но Обь ещё не стала, ещё только шуга забелела по ней. Ещё бегали торопливо пароходы, катера тянули баржи и плоты леса — к Лабытнангам. Там заключённые строили железную дорогу на запад, к Уралу.
Утром, помню, пришли с юга две длинные баржи, и с них долго высаживали на пристань ссыльных калмыков — с детьми, узлами, в стёганых халатах, в жёлтых тюбетейках, в тоненьких сапожках без каблуков, в галошах, надетых на носки…
С пристани хорошо видна была облезлая берёзовская церковь, и ссыльные почему-то потянулись именно к ней, окружили её плотным кольцом, уселись прямо на снег и стали молиться. При этом мужчины — по христианскому обычаю! — поснимали тюбетейки и шапки. Черно стало от их голов!
Ссыльных были сотни, и заунывный вой поднялся над тихим обычно Берёзовом. В этом вое слышались и жалобные женские взвизги, и плач детей, и надрывный сухой кашель множества простуженных людей.
Церковь, конечно, не действовала, священника в Берёзове не было, но несчастные люди, пригнанные в далёкий чужой невероятно холодный для них край, долго молились на непонятном мне языке. Видно, просили Бога — своего ли, нашего ли! — чтобы спас их. А больше просить было некого.
Вокруг постепенно собрался берёзовский народ, и толстое тёмное кольцо сидящих на снегу ссыльных окружилось тонким пунктирным кольцом местных жителей. За спиной и вокруг себя слышала я негромкие переговоры:
— Свой-то Бог призвал их хлебом-солью фашистов встречать. Теперь, вишь, нашему Богу молятся…
— Ну, так ить не все! Бабы-то с детишками при чём?
— Одних баб, что ль, в голой степи оставлять? Тоже не дело… Передохнут! Пожалели, видать, вместе сослали…
— Ничо! Среди наших мансей обживутся, потеряются. Таки же косоглазые!
— Оно, видно, сверху так и задумано.
— А всё-тки жаль их! Люди же! Хоть на квартиру пускай от жалости… Собаку-ту бездомну в мороз пожалеешь…
— И то сказать… Не помёрзли бы с непривычки… Дров-то с собой на барже не привезли.
— Каки в степи дрова? Там кизяками топят.
— Много с их тепла!.. Дерьмо оно и есть дерьмо…
Днём ссыльных покормили из какой-то походной кухни, потом стали распределять по квартирам, развозить телегами по окрестным сёлам. Снега ещё мало было, сани не шли. Но уже было холодно, и калмыки дрожали в неподходящей для сибирской зимы одежде. Некоторые сразу попали в мамину больницу, особенно дети. Умирали они в первую зиму буквально как мухи. Три калмыцкие девочки, которые попали в наш первый класс, до весны не дожили. И по-русски они понимали плохо. А учили, понятно, на русском. Калмыцкого в Берёзове не знали.
В конце пятьдесят шестого года я заканчивала педучилище в Ханты-Мансийске. Писала в окружную газету, часто бывала в редакции. И узнала там, что ездит по северу Тюменской области зампред Калмыцкого облисполкома, разыскивает и собирает калмыков для отправки в родные края. Не одни, видно, «берёзовские» баржи привезли ссыльных в наш округ… А Калмыкию уже потихоньку восстанавливали. Правда, была она ещё не автономной республикой, как до войны, а просто областью.
Делалось всё это тихо, без огласки. В газетах — ни слова! А разыскивать калмыков в беспредельной сибирской тайге было, понятно, нелегко. Их широко разбросали, их мало осталось. Имена их и фамилии почти не отличались от хантыйских и мансийских. Возможно, на то и был когда-то сталинский расчёт — на полную бесследную навечную ассимиляцию «провинившегося» народа.
— А почему бы не опубликовать объявления и статьи во всех районных газетах? — спросила я в окружной редакции. — Прочтут и сами объявятся.
— Что ты! — ужаснулись местные журналисты. — Этого мы не можем! Это означало бы печатно признать, что был сослан целый народ. Невозможно такое признать!
Я вспомнила плотное чёрное кольцо на заснеженной площади вокруг церкви в Берёзове. Вспомнила многоголосый вой, взвизги и кашель. Вспомнила жуткую бесполезную, чуть ли не предсмертную молитву чужому Богу.
Сделать такое мы можем. Но признать!..
* * *
Так вот почему Розита поторапливала меня с этим чтением! Страшный урок массовой депортации… Мотай на ус! Не повторяй чудовищных ошибок!.. Как и с той давней новеллой про начало города на костях…
Спасибо, умница! Увы — уже не моя… Пока жив я, такого здесь не случится.
53. «Зачем к тебе может прийти хур?»
Языки мы с Лу-у изучали всё время. Днём она показывала и называла мне предметы быта, деревья, кустарники, травы, грибы и ягоды, птиц и зверюшек. Как правило, у меня были для них только обобщённые названия на «глобе». Конкретика не совпадала. Здешние хвойные были не елью, не сосной, не лиственницей и даже не пихтой, а чем-то средним. В ближних лесах существовал всего один тип хвойных деревьев — «кэш» на языке купов. То же самое и с лиственными. Севернее Аки я насчитал всего четыре вида лиственных деревьев. Южнее Аки добавлялись ещё два вида пальм. А вдоль реки гнула тонкие ветки над водой «уя», похожая на плакучую иву. Её ветками купы подвязывали шкуры на талии, и я поначалу принял их за лианы.
