Я на них не оглядываюсь. Они разные, как остриженные пряди их. там, наверху, возле Тэнар-скалы. Но я дорогу к площади и без них найду. Мне рассказали. Все равно все там будут. И те, которые окликают меня, и те, которые промолчали. Которые из своих ветхих домишек, из палаток, дырявых и не очень, на улочки, на линии свои выбрались, чтобы на меня посмотреть. И те, которые внутри остались, кто уже «замедленный». «Примороженный», как тут говорят. Kтo еще говорит. И те, у кого дыхание еще паром вылетает, и те, кто дышать перестал уже. Но все они еще люди. На этом берегу. Пока.
Свет меняется. Вместо Лун — облака мерцающие. Тоже видно хорошо. Да, забыл, — Лун-то тут целых две! Над нашим берегом Реки черной, неподвижной, как вылитое стекло застывшее, и над тем. Так и говорится здесь — Тот берег. Едва различимый сверху был, с чернотой Реки сливался. Далекий. А теперь за крышами, за стенами спрятался, но направление я держу. И площадь вот.
Вроде местности полусельской. На большом довольно-таки пространстве бурьян пучками редкими, жесткими, проволочными. Деревца наподобие рябинок — еще реже. Люди эти. Группами, поодиночке, как тени, перемещаются в мглистом сумраке. Погодите, быть вам еще тенями.
Почему-то лопаты у всех. На длинных черенках, белых, как свежеструганых. А сами лопатные штыки маленькие, вроде саперных. И такие же острые, полоски заточки издали видны. Тихо над площадью, мрачно. Гул только неясный: «Бу-бу-бу». Злобно так.
Возле меня, задергавшегося, на камень вросший, позеленевший, как столбы те, заглядевшегося, — сразу трое. Откуда вывернулись? Лица… морды. Тупее не придумаешь. И рука у меня из строя вышла, ее левой держать надо, а то если вниз опускаю, боль — не вытерпеть.
Средний бросается с приглушенным рычанием. Темно-рыжий ежик, харя квадратная, нечистая рубаха под кургузым пиджачком, коренастый, широченный, плечи в метр. Черт с ней, с моей правой. Навстречу ему движение, сталкиваемся, как две машины-камикадзе на автодуэли. Выбирается участок шоссе километровый, расходятся — ив лоб. На ста восьмидесяти каждый. Кто струсил, отвернул — все равно покойник, с такой скоростью не совладаешь. Или комок железа оплавленного, перекореженного тягачами растаскивают потом. Это, значит, если оба не струсили. Не успели.
Сшиблисъ и мы, только мой локоть первым успел ему по роже чиркнуть. Но и я в нос получил, аж искры. Ладонью твердой, грязной. Подметка, наверное, чище. Не от него получил, от еще одного, сбоку. В землю затылком воткнулся до самых ушей, хоть казалось, не пробить площадь эту утрамбованную. Зазвенело-поплыло. Что ж на нашем берегу столько скопилось? Кто черное накапливает, на погляд вытаскивает, в художественные рамочки вставляет? Так что аж сюда перетекло. На тот свет. А из сопатки разбитой кровь пока не идет у меня. И то хорошо. Бинты ко лбу прилипли.
Что-то не то они надо мной делают. Я уж думал — хана, добивать станет, а он лопатку к собственному горлу приставил, надо мной нагнулся: «Гы-ы-ы!..» Да сейчас же чиркнет себе, меня кровью окропит! А я достать не могу, помешать. И вокруг все: «Гы-ы-ы!..» Идиоты! Не ругательство, а диагноз.
Но расшвыряло их, не успели с крещением своим идиотским. Идиотовским. Мелькнули одинаковые тени в хламидах коротких. Темной бронзой мечи сверкнули. Недлинные, в локоть. Голые черепа и пятнистые физиономии. Как под копирку одинаковые. Ага, танаты. Полиция здешняя. Тоже знаем, предупреждены. И далеко в центре площади фигура высокая, черная…
Сел. Встал. «Головой потряс, чтоб слетела блажь, и вокруг взглянул, и присвистнул аж…» Кто на том свете стихами разговаривает? Только психи.
А эти придурки продолжают. Один, в середке группы отогнанной, лопату перехватил, самого себя по впалому животу — р-раз! Кровь сквозь желтую клетчатую рубашку проступает, по черным порткам, до блеска засаленным, бежит, впитывается, на черном чернеет. Передергивает меня. Чтобы на их обычаи тут смотреть, я иду?
— Разве так делают? — голос за плечом. Сказавший выходит на шаг вперед, заслоняет меня от следующей группы, принимается наносить легкие чиркающие удары наотмашь. Только чуть-чуть тело режет кому подвернется.
И понимал я, что это — друг. Больше. Друг, Проводник и Защитник. Вот только лица его не вижу. (Снова, по нехорошей привычке вперед забегать, — так и не увижу никогда.)
— Вот так делают!
Этот уже заваливается, уже навзничь. Коленки задраны, руки раскинуты. Обидчик это мой, вот кто. Который мне заехал сейчас. Теперь я его отчетливо рассмотреть могу. Рассматриваю. И нехорошо мне делается. Хуже, как если, вперед забегая, о том, что будет, говорить.
Потому что с хрустом втыкается лезвие лопатки лежащему в пах с правой стороны.
— Вот так еще у нас делается!
Ахаю мысленно, тащу Защитника в сторону. Друга. Из тела, бурьяном полускрытого, брызжет крови фонтан. Конечно, заливает сбежавшихся, наклоняющихся. Отдельный теплый чвак попадает и на меня. Окропили все-таки. А возле уже двое из тех, что с мечами. Танаты. На нас с Другом покосились, но не сказали ничего. Они вообще не говорят.
— Может, еще обойдется? — Глупый вопрос. Вырвался.
Друг молча качает головой, под ноги указывая. Том, копошась и пища, будто ожил крови сгусток. Крыльями от земли отталкивается, оттолкнуться не может. Мелкий и противный в то же время.
— Смотри, это важно.
Смотрю. Захлебнувшись в чужой крови, умирает маленькая летучая мышь. Важно? Почему?
непонятного будет много не останавливайся иди
Подевался куда-то Друг. А я дальше пошел. Куда иду? Куда все, к пристани. Только вот около одного входа в лачугу, ничем от остальных не отличимую, будто толкнуло что: войди! Стены наполовину из обломков деревянных, наполовину брезентом затянуты. Дырка на дырке, но потому как слоев много, насквозь не видать. Войди!
Я оглянулся даже, уж не Проводник ли из-за спины? Никого. Войду, отчего ж не войти. Дороги-то все еще не знаю. До пристани доберусь, а дальше? Мне-то не на пристань.
Дверь брезентовую, на раме сколоченную, толкнул.
— Локо! — К кому обращались, в глубине сидит. За столом большим овальным. Одну макушку вижу нечесаную, из шерсти меховой безрукавки заметную. Не разобрать только как следует, где чья шерсть кончается, где начинается. Кто-то тут его окликнул. Из-за меня. Что вошел я.
Печальные тихие старухи вдоль стены, а перед ними горшочки с землей и травами разными. В виде тоненьких стрелочек торчащими. И темно, темнее, чем на улице, хоть несколько ламп висит. Слабенькие.
