Олег настолько был погружен в раздумывание о звуке, которого просто не могло существовать, что не заметил, каким образом они добрались до площади.
* * *
Отлитый в бронзе Александр Первый и орел, что высовывал голову из-под плаща императора, с потусторонней печалью смотрели на стоящих перед постаментом людей. Шаман развел маленький костерок, чьи трепетавшие язычки слегка рассеивали мрак. Лунный свет обтекал монумент, вычерняя тени в углублениях рельефа. В ночи царило безмолвие. Юноше очень хотелось спать: давала о себе знать усталость дневного путешествия. Кроме того, все сильнее болела кожа на горле и почти нестерпимо саднила спина.
– Слушай, пацанчик, – негромко произнес Заквасский, вытаскивая из пазухи мешочек и трубку. – Сейчас я раскурю, дам тебе. Вдыхай дым и держи в легких как можно дольше. Я не должен быть здесь, но и совсем не уйду, а буду следить из укромного места. Ты оставайся возле памятника и жди, пока что-нибудь не случится.
– А часто нуклеары… дурь курят? – невпопад задал вопрос Олег.
– Это в вашей Лакедемоновке дурь курят, – беззлобно уточнил Ян. – А у нас вдыхают дым Откровения. Нечасто. Четыре раза в год по большим праздникам, ну и во время посвящения подростков в кланы. В остальное время курить строго запрещено.
Шаман забил трубку искрошенными киндеровыми листьями, поднес к чашечке тонкую лучину, зажженную от костерка, и негромко запыхал. Затем он откинул голову и выпустил из ноздрей тонкие дымные струйки.
– Держи, – Заквасский передал трубку Олегу.
Юноша обхватил губами мундштук и втянул в себя. В горле запершило, парень закашлялся.
– Давай, давай, пацанчик, – шаман ободряюще похлопал по плечу. – Давай.
Через несколько минут измельченные листья выгорели, и огонек в трубке погас.
– Ну, вот и все, – сказал Ян, затаптывая костерок. – Оставляю тебя наедине с луной и духами.
Шаман исчез, а Олег посмотрел на монумент. Бронзовый император стоял на своем месте.
«Разве можно говорить с памятником? Вот уж бред сивой кобылы», – подумал Олег.
Эта мысль показалась ему столь забавной, что он громко, раскатисто засмеялся. Успокоившись, юноша огляделся. Предметы, озаренные лунным сиянием, приобрели поразительную четкость, а сама луна налилась почти солнечной яркостью. Черные контуры зданий пугающе контрастировали с темно-синей глубиной звездного неба.
«Мертвые дома закрывают обзор. Они темные и страшные, – волосы на голове встали дыбом. – Темные и страшные, потому что из-за них я не вижу всех звезд».
С трудом отведя взгляд от трехэтажной громады, которая то наплывала на площадь, то отдалялась, Олег проверил памятник. Царь, задумчивый и печальный, был недвижим. И веселый орел тоже не шевелился. По какой-то причине юноша решил, что орел именно веселый, наверное, потому, что хищная птица открывала клюв, будто хотела сказать что-то смешное, но пока ничего не произносила.
Олег отвернулся, и вдруг ему подумалось, что тишину тоже можно слышать, и если закрыть глаза – то разные звуки, зеленые, синие, оранжевые, станут переливаться из одного цвета в другой. «Да! Чем громче, тем краснее», – решил он и оттянул уши пальцами.
Однако на площади вдруг все смолкло, зато спина и шея больше не болели.
«Жаль, что вокруг пустое молчание. И вообще ничего не происходит», – с досадой подумал Олег и бросил негодующий взгляд на памятник.
Императора на постаменте не оказалось. Орел же, нахохлившись, с аристократической надменностью взирал на юношу. Испугано охнув, Олег попятился.
– Что, родимый, уставился, – сощурившись и склонив голову набок, проговорила хриплым басом птица, – никогда державных орлов не видел, что ли?
Юноша, тараща глаза, отступил еще на два шага и споткнулся. Чьи-то сильные руки поддержали его.
– Осторожней, молодой человек, – послышался безрадостный голос.
С неожиданной для себя скоростью Олег развернулся и отпрянул заледенев: перед ним стоял высокий мужчина. Лицо его несло печать необычайной скорби. Левое плечо было драпировано плащом, а правое украшали витые шнуры, которые вспыхивали яркими золотыми искорками в лунном свете.
– Осмелюсь возразить, Ваше Императорское Величество, – орел резво спланировал с постамента и, сделав неширокий круг, приземлился около ног царя, – но в соответствии с постядерным этикетом следует говорить не «молодой человек», человеки тут уже закончились, а «молодой нуклеар».
– Ты… вы… – Олег сглотнул тяжелый ком. – Отшельник?
Державная птица нахохлилась и высокомерно проговорила:
– Эта молодежь совсем стыд потеряла. Ты, молодой нуклеар, не с хреном моржовым изволишь изъясняться, перед тобой Божиею поспешествующею милостию Александр Первый, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский… – затараторила птица, все убыстряя темп.
– Мне вас так и называть?… – растерялся юноша, в ушах которого все еще звучали названия каких-то диковинных казанских царств, карталинских земель и удорских княжеств.
– Щадя твою хилую память, – презрительно сказал орел, – можешь перейти к сокращенной форме, и именовать Его Императорское Величество следующим образом: Божиею поспешествующею милостию…
– Можешь называть меня Отшельником, – прервал разглагольствования державной птицы царь. – Или так, как тебе будет угодно.
– Воистину, Ваше Императорское Величество, вы удивительно добры, и великодушие ваше не знает пределов! – с достоинством проговорил орел, а затем обратился к оторопевшему парню: – Ну, что ты хотел, родимый?
– Найти… духа-покровителя…
– Только и всего? – удивился печальный царь. – Что ж, это не проблема.
– Между прочим, молодой нуклеар, – важно сказал орел, – ты можешь задать нам по одному вопросу. Разве тебя не оповестили о сей милости?
– Да, – поспешно кивнул Олег, – шаман говорил…
– Ну, задавай тогда, – наглая птица задрала голову.
Юноша задумался. Очень хотелось, чтобы ему поведали о судьбе дочурки и о том, как сложатся отношения с Каур, но в последний момент стало вдруг жутко услышать что-то плохое. Поэтому он спросил первое, что вертелось на языке:
– А вы умерли или ушли в отшельники?
– Я в любом случае умер как правитель империи, – царь грустно улыбнулся. – В том мире, в котором я пребывал, надо мной висел рок. У нас, в отличие от простолюдинов, нет выбора. Мы невольники своего рождения. Я взошел на престол через переворот, а по-иному в те судьбоносные дни и не могло случиться. И теперь в веках я отцеубийца. Но есть ли в том хоть капля моей вины? Я начал свое правление с послаблений, а закончил утяжелением цепей. Но могло ли быть иначе? Я победитель непобедимого корсиканца. Но есть ли в этом хоть малая доля моей заслуги? Мы всего лишь рабы обстоятельств в царском облачении. И чтобы обрести свободу, нужно либо умереть, либо уйти в отшельники, а для политики – это все одно: смерть.
