Вадима пробил холодный пот. Вот ведь воображение: рак, живущий сам по себе, мутант, пожирающий все на своем пути, совершенный паразит.
Вадим повел плечами, стряхивая остатки кошмара, осмотрелся. Субъективно-то прошло недели две… Счет дням потерял. На стенах — новые плакаты подчеркнуто патриотического содержания, да еще и с церквями-куполами. Интересно, когда повесили, утром, что ли? Или от удара случилась амнезия и действительно прошло… день? Два? Месяц? Да, наверное, так и есть. Небось Кощей, старый коммунист, выбил у РПЦ крупный заказ. Живем. Это вам не «Папа — не пей!».
Лифт подъехал, тренькнул, Вадим загрузился, привычно нажал на кнопку — палец коснулся прохладного металла. Совсем крыша поехала! Тут же, справа, она была! Ага, вот. Лифт вздохнул и качнулся, спускаясь. Башка раскалывается, мозги как кисель, перед глазами все плывет.
Ну, через Фили ехать не стоит, лучше — по Кутузовскому. И не из глупых суеверий, а чтобы не нервничать лишний раз.
Потому что было больно. Не просто больно. Горело тело — изнутри, горела душа, которую, казалось, тоже пожирала эта тварь. Он выл, пока оставались легкие, выдирал с корнем папоротник и вырывал клочья мха, пока оставались пальцы… Он чувствовал, как горлом все выше и выше лезет тварь, хотя лезла она наверняка по позвоночнику… Не лезла. Не было этого. Кошмар, привидевшийся, когда Вадим грохнулся в обморок и головой ударился.
И сейчас он забудется, июльское московское солнце растопит образ Леона, спокойно и деловито наводящего пистолет. «Прощай, Дизайнер. В аду увидимся». Дикий, животный страх смерти и поверх него — благодарность за избавление.
Лифт остановился, и Вадим выскочил, словно спасался от призрака. Кинулся вдоль ряда машин к Эйприл. Вот и его мотоцикл, вот и будочка охраны. Как всегда, играет музыка. Вадим прислушался. Многоголосый хор исполнял а капелла, протяжно и торжественно:
Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу, на славу нам!
Царствуй на страх врагам,
Царь православный!
Боже, Царя, Царя храни!
Боже, Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли! Дай на земли!
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю — все ниспошли!
Вадим замер. Ну и вкусы у охраны. Что, монархисты? Слушают гимн перед завтраком, обедом и ужином для прочищения чакр и отмывания кармы?!
Эйприл была прекрасна… Вадим стоял перед ней в нерешительности, забыв о гимне, плакатах на стенах. Прекрасна и любима. И… это была не его коняшка. Вроде все так же, на первый взгляд — модель не изменилась, и окраска, и хром деталей, и обивка сидения. Но это НЕ ЕГО мотоцикл! Вадим не забыл бы его за две субъективные недели и один объективный рабочий день. Он и не забыл. Он просто приложился головой. Ему за руль не сто́ит.
Здесь недалеко, можно на метро, а можно поймать такси. Вадим сжал виски. Наверняка сотрясение, в метро толкаться не стоит, а вот сейчас руку поднять — и остановится желтая машина «с шашечками».
— Куда едем, сударь?
Сударь… Мода новая, что ли? Мимо него прошла?
Таксист, к удивлению Вадима, был русский парень, опрятный, свежий, как с картинки про колхоз и донскую вольницу. В такси работало радио:
Будь нам заступником,
Верным сопутником
Нас провожай! Нас провожай!
Светло-прелестная,
Жизнь поднебесная,
Сердцу известная, сердцу сияй!
Еще один монархист с гимном! Развелось же! Вадим уселся рядом с водилой, не уточняя цену, назвал адрес. Парень покосился с подозрением, но промолчал, рванул сразу. Дорога гладкая, Москва — свежая. Приятно смотреть на чистых, аккуратно одетых пешеходов, на разноцветные автомобили… Ей-богу, как во сне. Реальность воспринималась, как будто он в кресле кинотеатра, стоит открыть дверь, и… Что за дурацкие мысли? Все хорошо! Жизнь прекрасна!
…Приятно не влипнуть в пробку, за двадцать минут домчать на Гоголевский, увидеть его пыльные липы, стенды с картинами — продолжение торговых рядов Арбата.
— С вас три пятьдесят, сударь.
— Офигел?!
Три тысячи? Этот вьюнош что же, думает, в центре сплошь миллиардеры живут, денег не считают? У-у, морда рязанская!
— Три рубля пятьдесят копеек, сударь, и извольте ругань прекратить-с. По счетчику.
Вадим прикрыл глаза. Так. Все. Глюки.
— Командир… — прохрипел он. — Погоди. Я сегодня упал, головой приложился. Еще раз — сколько?!
— Три целковых и пятьдесят копеек, сударь… Вам дурно?
— Дурно, — согласился Вадим, не открывая глаз.
В бредовости ситуации было что-то привычное.
— Вы здесь проживаете, сударь?
— Здесь, здесь. Бабушка-покойница жилье оставила, — в тон странному водителю откликнулся Вадим.
— Так ежели плохо… Я понимаю-с… Бывает. Вы тогда ступайте, сударь, денег не надо, только лекаря позовите. Дойдете или довести-с?
— Дойду. Спасибо. Что-то я, правда…
Вадим, не переставая бормотать слова благодарности, выбрался из автомобиля. Так. Спокойно. Машина — обычная желтая «Волга». Вот родной дом. Вот Гоголевский бульвар, слышен детский смех. Нормально.
Вадим обогнул здание. Странно, однако, что-то не так… У подъезда на лавочке сидел здоровенный мужик, одетый во фрак. И лузгал семечки. Шелуху аккуратно сплевывал в ладошку.
Вадим попытался прошмыгнуть мимо.
— Куда-а! — возопил мужик радостно. — Ну-ка стой!
— Домой, отцепись.
— Домо-ой? Половой новый, что ли? Тогда правильно, нечего с парадного шляться…
— Живу я здесь. И половой жизнью тоже.
Дядька раззявил пасть. Шелуха прилипла к нижней губе.
— Вали-ка ты, жилец. Пока полицию не позвал.
«Сумасшедший», — решил Вадим. И сама мысль вызвала острое чувство дежавю. Он уже так думал, совсем недавно, когда не понимал… правильно. Когда не понимал Сандру. Волосы на голове шевельнулись.
— Подожди… Подождите, сударь. Позвольте… Я сегодня сильно ударился, вы не подумайте. Кажется, я не в себе. Но я уверен, что живу в этом доме, в пятнадцатой квартире, и бабушка моя, покойная, здесь жила.
— Какие квартиры? — мужик смотрел уже с сожалением. — Эк тебя. Я здесь уже полтора десятка лет дворецким: сначала при старом барине, теперь вот — при молодых господах. Нет здесь квартир, здесь же аристократов дома, не мужиков. Понимать надо.
— Нет. Квартир. Да. Понятно. Барин. Дворецкий. А год сейчас какой?
Мужик вздохнул тяжело.
— Ты, парень, лучше к лекарю ступай. У тебя совсем с головой плохо, а ведь на пьяницу не похож, чистый, грамотный. Амнезия, видать. Ничего, вылечат… А год сейчас — две тысячи третий от Рождества Христова. Ну как? Осознал?
