— С чего ты взял, будто я старик? — отозвались через черное окошко.
— Потому что ты почтенный старый Наимудрейший. Ты могуч, от тебя зависит, поверят мне или нет.
— Но почему Наимудрейший? Тогда — вождь!
Голос старый, надтреснутый, злобный.
— У меня нет вождей, я не из племени голоков, — почтительно продолжал Петя по-тибетски. — Мне не нравится страна голоков, там сплошные камни и лед, а я люблю теплые долины. Я живу в городе Чжэнцо.
— Ты не можешь жить в городе Чжэнцо! Такого города не существует.
— Он существует, старик. Если пойти от города Шицзэ вверх по реке Тонг, через три дня ты придешь в город Чжэнцо. Я Чуй из города Чжэнцо.
— И что я увижу по пути? Где я там буду ночевать?
— Первый день ты будешь идти широкой долиной, все время вверх. Ты будешь видеть везде дома, обработанные поля и абрикосовые рощи. Только к концу дня станет меньше абрикосовых рощ, а поля будут уже не везде…
Петя хорошо помнил фотографии. На всех них на фоне бешено мчащейся реки были отдельные домики, редкие стебли на заваленных камнями полях, а выше, на неимоверную высоту, шли скалистые обрывы, постепенно переходящие в вершины. И это ведь еще одно из самых благодатных местечек Тибета…
— Где ты будешь там ночевать?
— Мы с отцом останавливались у крестьян… Там всякий даст пристанище путнику.
— Как звали крестьян?
Странный голос. Громкий, но как будто человек шепчет. Громкий шелестящий шепот, как и не голос человека. Голос, лишенный всяких красок Страшный голос.
— Мы всегда жили у старого Пурчэна. У него жена Шиць и дочка Тричам. Пурчэн варил много пива.
— Тебе не повезло, шпион! Я хорошо знаю Пурчэна! Он никогда не варил пива, так и знай!
— Ты мог знать одного Пурчэна, я знал другого. Пурчэн с реки Тонг всегда варил пиво, отец любил у него останавливаться.
Интересно, если самому Пурчэну показать этот диалог, что он скажет? Петя знал, что у Пурчэна одно ухо длиннее другого, но понятия не имел, есть ли у него чувство юмора. На дальнейшее зарубка: если уж заниматься такими шпионскими делами, делать себе «легенду», всегда надо узнавать побольше и про характер человека.
— Где располагался его дом?
— Дом Пурчэна лежал на острове… Маленький остров между двух окатанных глыб камня, и на нем — сразу дом, стена почти поднимается из воды.
— А как вы залезали в этот дом?
— Пурчэн опускал нам бревно, и мы поднимались по бревну.
— Врешь! Ты все забыл, со стен в Тибете спускают лестницу!
— Ха!!! Ты сам все забыл, Наимудрейший! В Тибете нет лестниц, там вместо лестниц делают насечки на бревнах и по этим насечкам поднимаются!
Пете показалось, что так продолжалось очень долго. «Старик» в своей каморке сыпал вопросами:
— Если ты встанешь возле дома лицом к реке, что ты увидишь?
— И что делал твой отец в этом городе?
— Как зовут главного святого города Чжэнцо, где расположен его главный храм?
Петя вспотел от напряжения, от спертого воздуха этой комнаты. Между лопатками потекла струйка. Одно хорошо — он знал все ответы на вопросы, он отвечал, он все знал.
И вдруг:
— Ха! Ты все равно никакой не тибетец! Ты житель России, вот ты кто! У тебя акцент! Ты не умеешь говорить, как тибетец!
— Я говорю лучше тебя, — настаивал Петя. — Я даже знаю стихи по-тибетски! Хочешь, я тебе их прочитаю?
— Ты не сдашь экзамен! — ликовали, захлебывались за стенкой. — Ты европеец! Ты провалился, парень! Ты подставился!
Петя невольно вскочил. Этот полукрик-полушепот, мертвый голос из отверстия в стене заставил его сделать шаг… И тут же парень отшатнулся назад! Он чуть не подошел к окошку, разделявшему его и тибетца. Если бы он подошел, сидящий там мог бы увидеть его лицо. Он сразу понял бы — никакой он не Чуй из Чжэнцо. Он знал бы, кто из его собеседников — европеец. А нужно, чтобы человек за стеной считал бы его настоящим Чуем из Тибета.
— Ты зря орешь на меня, старик. Я Чуй! Чуй, и мне было приятно говорить с тобой про мою родину, на своем языке.
За стенкой молчали. Кажется, Петя слышал сорванное дыхание… но, может быть, ему только казалось.
— До свидания, Старик Мы еще встретимся.
Молчание. Тогда Петя толкнул дверь и опять оказался в коридоре. Ему говорили — не меньше двадцати-тридцати фраз. Он сказал намного больше, уже хватит. Он пошел по тому же коридору, где проходил минут двадцать назад. Дверь на лестничную площадку заперта! Плеснулась мутная, темная паника, пока Петя не вспомнил: вот она, черная кнопка. Он нажал кнопку и стал ждать.
Было неуютно в этом мертво молчащем коридоре, где ковер погашал звуки шагов. Хорошо, скоро пришел незнакомый Пете человек, отомкнул дверь. Человек привел Петю на очень привычное место — на кафедру. Тут все было простое и понятное: книги в шкапах, столы и стулья, исписанные листы на столах… Привычный, понятный ему мир. После полутора суток сплошного сюрреализма это было особенно приятно.
Что? Ах да! Какой он невежливый: это Мария Ивановна предлагает ему напиться чаю. Петя мотает головой: пить не хочется. И вообще ничего не хочется, он совершенно выжат, как лимон.
По коридору бегали, смеялись, какая-то легкомысленная молодежь заглядывала на кафедру. Петя едва не проворонил шаркающий звук шагов профессора. Зашел Арнольдов: с широкой, довольной улыбкой. Если бы ничего и не сказал, Пете все стало бы ясно от этой довольной улыбки.
— Петр Исаакович! Вы сдали экзамен, поздравляю.
— Спасибо… Спасибо, профессор!
— Мария Иванна, а вы нам не сделаете чаю?
Мария Ивановна тоже улыбалась: довольно и немножко гордо, словно это она сдала экзамен.
— Теперь хотите чаю?
— Теперь хочу!
Арнольдов легко, весело рассказывал, что испытатель назвал европейцем второго из четырех. Петя был третьим. Значит, его испытатель считал настоящим тибетцем Чуем!
— Или считал меня не таким подозрительным, как второй.
— В любом случае экзамен вы сдали… Поздравляю!
— Теперь вы меня возьмете лаборантом?!
Петя ляпнул и испугался: очень уж нахально получилось.
— Не возьму! — помотал головой Арнольдов. — Я вас возьму сразу ассистентом.
У Пети даже стало тепло в животе от удовольствия.
— Вы ведь знаете… — Арнольдов замешкался. — Вы ведь знаете, что нужен человек…
Действительно, Петрова недавно забрали. Кто думал — за длинный язык, кто полагал — за низкопоклонство перед старой буржуазной интеллигенцией… Точно никто ничего не знал, и вообще говорить на эту тему считалось глубоко неприличным. И вообще поминать «врагов народа» было совершенно неприлично, то-то Арнольдов и замешкался.
