Сергей Малицкий - Блокада

— Йози-Ка убили. Хорошо, что у них ружей мало было, а луков так и вовсе не было. Йози-Ка тоже в живот попали, но он худенький, да и ружье у того переродка было побольше. Йози-Ка чуть пополам не разорвало. Он сразу умер. Остальные живы. Коббу сильно посекли, но неглубоко. Рук замучился слюну на него тратить. А Рашпику ягодицу подрезали. Но он не убегал, Рени-Ка рядом с толстым сражался, сказал, что Рашпик не убегал. В самую гущу схватки полез, пару раз из дробовика пальнул, потом подхватил тесак какого-то переродка и стал рубиться, тут ему ягодицу и подрезали. А Рук отказался ему ягодицу лизать. Слюны на ладонь напустил и уковылял Коббу долизывать. Уж на что все грустные, даже Яни-Ра — и та засмеялась. А меня ни разу не ранили, только куртку рассекли, но я зашью. И я двух пере- родков подстрелила. Я бы больше подстрелила, но не могла от тебя отойти. Ты не умирай, Коркин. Яни-Ра сказала, что ты не умрешь, что скорее секиру сломаешь, чем такого Коркина зарубишь, тем более что она брюхо тебе успела подморозить, а там уж и Рук подоспел. И еще Яни-Ра сказала, что тебя шрам на животе спас — старый страшный шрам: если бы не он, то вязаная картечь все твои кишки бы посекла. Переродков почти полсотни было. Ждали в тумане — хорошо еще, не кучей стояли. А там уж их рубить стали. Пустой и Лента больше всех положили. А вот с Хоной сражаться им Двоим пришлось — еле-еле ее взяли, хотя Кобба сказал, что Пустой больше Ленту сберегал, чем Хону убить пытался. И Яни-Ра очень хорошо сражается. Не умирай, Коркин…

— Ты все вспомнил? Это был голос Ленты.

— Да.

Это был голос Пустого.

— Но ты же не изменился. Ты должен был измениться. Ты ничего не хочешь мне рассказать?

— А ты мне?

— Ты и так все знаешь. Или почти все. Мне так кажется.

— Я тебе расскажу. Но чуть позже. Когда с нами не будет Яни-Ра.

— Это ведь она была Ноттой?

— Да.

— Как ты догадался?

— Жест. У нее и Нотты один и тот же жест. Когда она задумывается или делает вид, что задумывается, она хватает себя за подбородок.

— Да, я помню. Но я никогда не смотрела на нее как мужчина.

— Ты знаешь, а это даже хорошо.

— И мне уже не хочется ее убить.

— Еще захочется.

— Что ты этим хочешь сказать?

— После, Ленточка, после.

— Она сказала тебе: «Ничего личного». Что это значит?

— Она просто постаралась держать себя в рамках.

— Ты самоуверен, как все мужики.

— Да, но только не насчет женщин.

— Как тебе было с ней?

— Очень хорошо.

— И в тебе ничто не шевельнулось?

— …

— Почему?

— Я просто все вспомнил.

— Но хочешь, чтобы тебя по-прежнему звали Пустым?

— Да.

— И не назовешь настоящего имени?

— Пока нет.

— Почему?

— Подожди немного.

— Почему ты не хочешь говорить на родном языке?

— Коркин может услышать. Ему будет неприятно, если он ничего не поймет.

Коркин приоткрыл глаза. Над головой висело серое небо. Жжения в животе уже не было, но во рту стояла сухость.

— Сейчас, — заторопилась Ярка, и в рот Коркину полилась вода.

— Да не жалей ты воды, — донесся голос Рашпика. — Яни-Ра уже сказала, что ему можно пить столько, сколько хочет. Ему уже вставать можно, а он лежит третий день!

— Третий день? — зашевелился Коркин и, несмотря на возмущенные крики Ярки, повернулся на бок, потом на живот, встал на локти, подтянул колени, прислушиваясь к разгорающемуся внутри пламени, и стал подниматься.

— Надо мне, надо, — прошептал он, опираясь на плечо Ярки. — Надо. Я сейчас.

Под серым небом росли серые деревья. Из серой земли торчали серые трубы. В отдалении стояли серые дома. И даже костер, возле которого Коркин все-таки оставил Ярку, показался скорняку серым.

Коркин остановился у серого холодного столба, уперся в него лбом, облегчился, прихватил узлом пояс и услышал в отдалении за спиной голос Яни-Ра:

— Ты удивляешь меня, механик. У тебя не только машины не ломаются, но и люди.

— Не по адресу признательность, Яни-Ра.

— А переродки бывают нормальными? — спросил Филя у Рашпика.

Они шли уже целый день. Коркин пришел в себя рано утром, еще час бродил вокруг лагеря, разминая живот, слегка перекусил и заявил, что если до той самой крепости всего пара миль, то дойдет. Яни-Ра усмехнулась, предупредила, что пара миль — это если по карте мерить да девятую пленку с меркой обходить по периметру, а так-то в последние годы никто еще до Бирту не добирался. Кое-кто, тут Рени-Ка поджал губы, даже столбик забивал на пленке и ленту тянул, так пять миль ленты вытянул — и все одно до Бирту не добрался.

— Так никто и не добирался? — заскреб затылок Кобба.

— Точно никто не может сказать, — пожала плечами Яни-Ра. — Может быть, кто-то и добирался, но вот обратно не возвращался и о походе успешном не рассказывал.

— А как же разговоры о крепости Бирту? — вытаращил глаза Филя.

— Говорят, что если забраться на высокие дома у девятой пленки, то крепость иногда можно разглядеть, — сказал Ре- ни-Ка. — Только видят ее всякий раз в другой стороне. Я, кстати, видел. В разных местах. Только разве это крепость? Обычный дом. А когда-то дойти до нее было просто. Бывали мы там…

— Ну что ж, — задумался Пустой, который после девятой пленки стал еще молчаливей. — Пойдем. Куда бы ни пришли, а девятую пленку просто так не минуем.

И то сказать, Филя и посмотреть боялся на девятую пленку изнутри. По первости подошел, хотел вглядеться в клубы дыма, которые словно от костра над землей ползли, — так чуть не обделался. И глаз не защипало, а чуть проморгался — разглядел какие-то увалы, ложбины, камни и силуэты между ними — страшные силуэты, как тот, что Пустой на стене в своей каморке еще в мастерской нарисовал.

— Тут я и Галаду видела, — положила Лента руку мальчишке на плечо, — К счастью, он меня не разглядел. Кажется.

Тут и время отправляться пришло. Коркин, кстати, никому не позволил ни мешка своего взять, ни ружья. Только все никак сообразить не мог — радоваться ли, что мешок легче стал, или огорчаться, что патронов мало осталось. А потом, когда втянулся в ход, только на кашу на привалах налегал да удивлялся сначала, что на сером огне нормальная каша готовится, а уж потом — что вечер не наступает.

— А ты думал, что мы тут по сумеркам ориентировались? — смеялся над скорняком Филя, — Да мы дни по твоему таймеру отмечали: тут же опять ничто не работает, а твой прибор знай себе отщелкивает, только заводить не забывай.

К вечеру разговоры стихли. Вокруг было одно и то же, хоть и не повторялось никогда в точности. Тянулись не столько разрушенные, сколько брошенные и забытые одноэтажные дома. Поднимались корпуса каких-то фабрик или заводов. Торчали трубы, тянулись заборы. Шелестели серыми листьями деревья. Несколько раз Пустой, которого вдруг стали слушаться и светлые, приказывал обшаривать дома, но они неизменно оказывались пусты. В домах не было даже пыли. Иногда попадалась сломанная мебель или засохшие цветы, но они тоже были серыми.