Мы сидим на Посту и по очереди смотрим на Карантин через оптический прицел на винтаре. Винтарь у нас один на всех, и к нему есть двенадцать патронов. Винтарь – отличная штука, я сам его добыл, забрал у того Карантина, который убил Володьку. Карантины тогда спустили в шахту шланг, из него повалил газ, и мы все рванули из Дома в Смрадный Туннель. И ушли бы, да Володька за рельс зацепился, упал и закричал так, что мне по сей день снится. И тогда Иваныч на бегу хлопнул меня по спине – вертаемся, мол. Рванули мы обратно, и сразу за поворотом с тем Карантином столкнулись. Володька-то уже к тому времени мертвый был. И Карантин пальнул в Иваныча в упор, а дальше ничего не помню. Ни как Карантина убивал, ни как Иваныча на себе через Смрадный Туннель тащил, а газ за нами по пятам полз. Ни как получилось, что винтаря не бросил. Иваныч с того дня и не ходит, прострелил ему Карантин важное что-то.
Хорошая штука винтарь, но до опушки леса все равно не дострелить, дальнобойности не хватает. Вот если бы какой Карантин ближе подошел, тогда другое дело. Но что-то в последнее время не подходят они ближе, и вообще какие-то не такие стали. Обленились, что ли? Не помню уже, когда последняя облава на нас была.
– Слушай, Тань, – говорю, – помнишь, что Иваныч вчера сказал? У меня это все из головы никак не идет. Не возьму я в толк, как так получится, что мы не сдохнем и у вас с Катенком от нас будут дети. Откуда им взяться, детям-то?
Покраснела Танька, обе щеки одного цвета стали, а чего тут краснеть, непонятно.
– Знаешь что, Саня, – говорит, – ты лучше сам у Иваныча спроси. Или у Генки.
– Да с Генкой мы уже говорили вчера. Он сам ни черта не понимает. Не было, не было детей, и вдруг – вот те нате. Когда хоть будут-то? А то Иваныч этого вообще не сказал.
– Когда по пятнадцать нам стукнет, тогда, может, и будут, – Танька отвечает и глаза прячет, а сама уже красная вся. – А может, и не будут, и вообще, давай завязывать на эту тему.
– Ладно, – говорю, – Танюш, завязывать так завязывать.
Призадумался я. Танька наверняка знает, только почему-то мне говорить не хочет. Она, если сама и не поняла, ей Катька точно сказала, а Катька много всего знает. Хотя не так много, как Иваныч, конечно. Но ведь ерунда получается – как так может быть, что не сдохнем? Обязательно сдохнем – сами, а, скорее всего, Карантины нас добьют. Хорошо бы только, чтобы всех в один день, а то я не знаю, что со мной будет, если ребят убьют, а я останусь.
В общем, так я ничего про детей и не придумал, а Танька вдруг меня в бок толкает.
– Саня, – шепчет, – родненький, а ну глянь.
Поднял я голову – мать честная! По полю в нашу сторону два Карантина пылят. Да не просто так, а белой тряпкой размахивают. Значит, не стрелять, а говорить хотят, этому Иваныч нас давно научил. И слово какое-то сложное про них говорил, то ли монтеры, то ли полотеры, не помню, но стрелять в таких никак нельзя.
– Парламентеры, – Танька шепчет. – Сань, ты как думаешь, с чего бы это?
Я сказал, что никак не думаю, и так мы и просидели, пока парламентеры эти совсем близко не подошли. Ну, тут я очухался, взял обоих на прицел и спросил, чего надо. Оказалось, со старшими говорить надо, дело у них до наших старших, значит.
– Ладно, – говорю, – пойдем, будет вам старший.
Как пришли, собрались мы все, огонь разожгли, и такой у Карантинов с Иванычем разговор пошел, что вообще ничего не понятно. Только слова незнакомые взад-вперед и летают. Нелегальный эксперимент, лабораторный микроб, утечка, массовая эпидемия, иммунитет только у части детей, иммунных взрослых единицы, волевое решение правительства, массированная бомбовая атака, полное уничтожение города, подземные коммуникации, выжившие дети, отстрел носителей инфекции, сопротивление, катакомбы, международный красный крест, вотум недоверия, признано преступлением против человечества… У меня голова совсем кругом пошла. Гляжу на ребят: все обалдели, даже Иваныч, и тот, видно, не все понимает, а куда уж нам.
В общем, я уж и задремал под разговоры эти. А как умолкли все, тут Иваныч нам и выдал.
– Карантины согласились оставить нас в покое, – сказал он, а голос такой, будто помирать собрался, никогда Иваныч таким голосом не говорил. – Охоты на Зараз больше не будет. Те, кого отсюда вывезут, заживут в хороших домах, у моря. Тоже в карантине, но в полном достатке. Фрукты, прогулки на воздухе, книги.
– Постой, – Генка встрял, – не понимаю я, как это – в достатке? Нас уже и так достали, куда уж больше. И что такое книги?
– В достатке означает, что всего вдоволь. А книги – поверьте мне, ребята, это очень хорошие, просто отличные штуки. Но вот какое дело, нас это не касается.
– Как так не касается? – я совсем обалдел. – А кого ж тогда касается?
– Только девочек, – сказал Иваныч устало. – Они заберут только девочек. Остальных, возможно, потом. А возможно, и не заберут. Вы не поймете, я сам плохо понимаю, но это связано с передачей инфекции. Выяснилось, что девочки, как правило, не заразны. Так-то вот. Катюша, Танечка, собирайтесь.
– Мы никуда не пойдем, – сказала Танька и заревела навзрыд. Я вскочил, подбежал к ней сзади и обнял за плечи, но Таньку так и продолжало трясти.
– Не пойдем, – подтвердила Катька. – Мы останемся здесь, с вами. Кто за тобой ухаживать будет? Пусть к Кротам идут или к Крысоловам, их девчонок пускай забирают. Мы не сдохнем, – Катька перешла на крик, – ты же сам говорил, не сдохнем, у нас будут дети, уже скоро. Иваныч, миленький, мы не пойдем, скажи им, прошу тебя, пусть уходят отсюда, пусть убираются.
– Вы уйдете, – сказал Иваныч твердо, – уйдете прямо сейчас. Я не прошу вас об этом, я приказываю.
Иваныча не стало на третий день после того, как ушли девочки. Он выстрелил себе в рот. Мы с Генкой завернули его в мешковину, оттащили к Паучьей Шахте и опустили в нее. Все наши там лежат, и Володька, и Руслан, и Маша с Оленькой. С Иванычем им теперь будет спокойнее. Мы и жили-то все благодаря Иванычу. Он выходил нас, малолетних, тогда, после того, как настал Здец. А теперь он просто вернулся к своим. К тем, кого не сумел уберечь.
А на следующий день надумал стреляться Генка. Я чудом выбил у него из рук винтарь, и мы, сцепившись, покатились по полу. Я дрался с ним, со своим последним братом, единственным, который остался. До этого никто из нас не дрался со своими, никогда.
Прошло еще семь дней, теперь зарубки на стене делал я, сам не знаю для чего, просто потому, что их делал Иваныч. А на восьмой день они вернулись.
Я проснулся внезапно, просто почувствовал что-то. Рядом со мной на ноги вскочил Генка, мы бросились к выходу в Смрадный Туннель. И увидели их, наших девочек, и кинулись к ним, и я гладил Катьку по редким бесцветным волосам, и тыкался губами в обожженную Танькину щеку, и плакал. Впервые в жизни.
