Ган-трак с пробитыми шинами оказался его старым знакомым. Когда-то он был вахтовым автобусом на базе «Урала», но с тех пор сильно изменился, примерно как изменился сам Александр. Данилов посмотрел на него и испытал приступ дежа вю, увидев эмблему на дверце кабины.
Колос пшеницы и шестеренка. СибАгроПром. Те самые грузовики, которые он видел во время своего исхода. Вавилонский змей Уроборос заглатывал собственный хвост. Данилов не удивился бы и другим призракам из прошлого.
Отряхивая землю и сор с камуфляжа, они направились дальше.
* * *
Если бы против них были только профессионалы, это закончилось бы иначе. Армия баранов во главе с престарелым львом проиграет армии волков под командованием волка. Но, судя по пленным, против них были такие же неумехи, только неумехи без огня в глазах, которые очень хотели оказаться подальше отсюда. А они сами, наоборот, чувствовали себя так, будто для этого дня и родились на свет. Поэтому шансы были с самого начала.
Только отдельные очаги сопротивления доставили штурмующим проблемы. И все равно там, где они возникали, подгорновцы после того, как кольцо было замкнуто, а враг рассечен – могли сосредоточить хоть пятьдесят человек и добиться пятикратного перевеса. Стрельба из гранатометов всех видов творила чудеса и позволяла выбивать врагов оттуда, где они считали себя находящимися в безопасности. Пресловутые ган-траки показали себя почти бесполезными, когда алтайцы пытались их использовать не для охраны колонн, а в качестве замены бронетехники.
Треск автоматных очередей и грохот разрывов прекратились, лишь изредка тишина нарушалась одиночными выстрелами – это добивали последних врагов в противоположном конце деревни. Наконец и они затихли, и после команды по радио отделение направилось к зданию почты.
Только когда село было взято, Александр узнал масштаб потерь. Они недосчитались почти полусотни. Тут уже лежали на земле ровными рядами четыре или пять десятков тел. Своих. Тех, кого они знали. Всех их надо было вынести и похоронить за околицей. Убитые враги были для них просто мертвой биомассой.
Им дали полчаса на отдых. Тем временем почти три сотни пленных, взятых уже тогда, когда бой затухал, были согнаны на заброшенную пилораму, где стояли между бетонным забором и штабелями подгнивших бревен. Многие из них были избиты, но руки им никто связать не потрудился. Их стерегло два десятка человек, держа автоматы наготове и при малейшем поводе нанося удары прикладами по рукам и головам.
Отделение сурвайвера Дениса, едва ли не единственное, которое не понесло безвозвратных потерь, было вызвано Богдановом. Тот хотел их видеть.
Проходя мимо мертвецов, которым предстояло быть похороненными вдали от дома, Данилов подумал о несправедливости: пережить конец света – и быть убитым в несравненно более мелкой войнушке. Своими.
– Ценного человека потеряли, – устало произнес Богданов, когда они подошли к почте. Он указал на одно из тел, укрытое черным мешком от удобрений. – Петр Осинцев. Квантовыми процессорами занимался чувак.
Да, Данилов узнал мертвеца. Тот преподавал с ним в школе физику. Просто лицо его изменилось до неузнаваемости, потеряв выражение и превратившись в восковую маску. Сам покойный никогда не хвастался, но про него говорили, что у него статей в рецензируемых журналах было, как у некоторых старых академиков. Ему предлагали уехать на Запад, приглашали даже в Массачусетский технологический университет. А он почему-то не ехал. А теперь у него была дыра во лбу размером со стакан, а мозги его смешаны с землей на том месте, где он погиб.
«Для того ль должен череп развиться?..» – писал когда-то товарищ Мандельштам.
Да, видимо, для этого. Чтобы его содержимое удобрило собой почву. А чем еще можно помочь новому миру… где в ближайшую тысячу лет никаких процессоров не появится и где его талант не будет востребован.
– Михневич бы снял про это забубенный репортаж, – произнес Аракин, присаживаясь на бревно и отдыхая, пока разрешали.
– Уже точно не снимет, – ответил Владимир. – Его тоже больше нет. Убили.
– Как? – в один голос спросили Александр, Аракин и Фомин.
– Обыкновенно. Как всех убивают. Сам подставился. Уже когда все закончилось, положил автомат и взял камеру. Сказал, вон с той крыши отличный ракурс. Командир его дурак, позволил. Последний день был командиром, – Богданов сплюнул. – Такого человека дал загубить… Но я тоже виноват. Не надо было вообще его брать.
Данилову было не жаль мертвых. Они отмучились и стали свободны. Но вот маленького ребенка и молодую вдову журналиста ему было жалко. Он всегда очень хорошо представлял себя чужую боль, потому что сам ел ее в жизни полной ложкой. От этих мыслей его отвлек знакомый голос.
– Поймали гаденыша, – Антон Караваев вместе с еще одним знакомым мужиком, имени которого Саша не помнил, вели под руки человека в таком же, как у них, камуфляже и с кровавым пятном на боку. – Чуть не убег. И нас чуть не порешил.
Они поймали этого типа чудом. Тот сначала долго отсиживался в кустах, а потом пошел, не таясь, надеясь сойти за раненого. И попался им уже на краю деревни. Камуфляж был не просто таким же, а их собственным – куртка была снята час назад с зарезанного бойца ополчения, бывшего студента-авиатехника. И хотя лицо пойманного урки смотрелось диссонансом среди их в общем-то интеллигентных лиц, его подвела только случайность – бдительный Антон окликнул уходящего прочь по улице хромого бойца, приняв его за дезертира.
Теперь пойманный стоял на коленях, безоружный и с черным кровоподтеком в пол-лица. Кто-то разбил ему бровь, и кровь непрерывно текла ему под ноги. Но подбородок был выпячен с вызовом, и взгляда он не отводил. Александр сразу пожалел, что посмотрел на него. Урка взгляд перехватил и зло оскалился в ответ.
– Суки дырявые… – вырывалось из его горла рычание, когда его взгляд сфокусировался на Александре. – Ну, стреляйте, гниды, пока я вам очко вашими пушками не порвал… Стреляйте, падлы дешевые.
И он разразился длинной матерной тирадой, словно языческой молитвой. Он не боялся и даже сейчас не был сломлен.
Александр смотрел на безымянного уголовника, чьи пальцы с наколками на левой руке были раздроблены подошвами или ударами прикладов.
Впервые за этот день Данилов увидел настоящую ненависть в глазах. А еще всю жизнь того как на ладони: детство в грязных подворотнях, первую рюмку в пять лет и первый срок в пятнадцать, тюрьмы и лагеря, где из плохого человека сделали очень плохого. А у него самого в это время были любящие родители и возможность учиться любимому делу, а потом работать без напряжения, вообще не думая о земном. Конечно, он стал человеком другого склада.
