А этот всю жизнь варился среди таких же, как он. А нормальных людей и на воле, и в тюрьме видел только в качестве жертв.
Но даже если дело не в среде, а в последовательности генов, то и тут нет его, Сашиной, заслуги. Только слепой случай, игра хромосом. Мог ли тот подвести их к этой точке, поменяв местами? Трудно поверить, но кто знает. И что тогда жизнь человеческая, если не траектория элементарной частицы? Или пули, вышибающей из черепа мозг.
В этот момент Богданов нажал на спуск.
– Матерый зверюга, – произнес Владимир, глядя на труп, будто охотник, заваливший лося. В голосе звучало что-то сродни уважению. – Бугор! Ничего нам не выдал.
– Ну, надеюсь, теперь все, – Данилов оттер пот с абсолютно сухого лба. – Дело сделано?
Как же он ошибался.
– Нет, все только начинается, – услышал он совсем рядом скрипучий голос Ключарева, который вышел из-за раскуроченного здания почты и встал рядом с Богдановым. – Ну, творческие мои, хватит прохлаждаться, – голос командира был хриплым. – У меня для вас задание. Тоже творческое.
«Какие к чертям творческие?» – подумал Александр. Раньше творчества в их жизни – существовании офисного планктона – было ноль. Оно появилось сейчас, когда они творили новый народ, трудясь на земле. Сам он раньше был фрилансером, копирайтером, рефермейкером. Все лишь бы руками не работать и получать что-то кроме скромной зарплаты учителя. А теперь не видел ничего унизительного в работе лопатой. И очень был бы рад поменять автомат обратно на свою родную штыковку.
– Значит так, – снова заговорил Ключарев. – К городу едет колонна. Скоро тут будут их друзья. Нам придется драпать. Поэтому все пленные через двадцать минут должны быть мертвее этих бревен. Вы понимаете, Женевская конвенция не актуальна. Все, приступайте. И помните, что умереть легко. Жить трудно.
Богданов тут же начал собирать добровольцев в расстрельную команду. Но все только смотрели друг на друга и молчали.
Тогда Владимир матюгнулся.
– Вы что, толстовцы? А в бою вроде не трусили. Ну ладно, добровольцами назначаются… – и он стал быстро выкликивать имена, выбирая самых бывалых. Всего получилось двадцать имен, вернее, позывных.
Данилова и людей из отделения Змея среди них не оказалось.
Александр уже хотел отойти подальше и присесть, когда услышал наполненный яростью крик Богданова:
– Да я тебя сам шлепну, Ганди недоделанный!
– Мы не звери, – ясно отвечал ему незнакомый голос. – Не надо им уподобляться. Отпустим их, они против нас больше воевать не будут.
– Им скажут, и они будут, – видно было, что Владимир сдерживает себя изо всех сил. – А депортировать их некуда. И запереть негде. А ты вообще-то в боевой обстановке. И это приказ, – лицо сурвайвера было абсолютно белым, и это был плохой знак, – Игнорируешь его, и я тебя сам ликвидирую.
Данилов подошел поближе.
Перед замполитом Богдановым стоял человек, которого Данилов видел всего пару раз – среднего роста, плохо выбритый, он работал в котельной и одновременно библиотекарем, до войны был исполнителем бардовской песни, ролевиком. Но в армии служил и силы был неимоверной. А как иначе таскать меч и полные доспехи, пусть даже и бутафорские? Изредка бренчал на гитаре и теперь. Данилов терпеть не мог его музыку, но женщинам нравилось: от пятилетних девочек до пожилых матрон. Это позволяло Тимуру, так его кажется, звали, быть еще и дамским угодником.
«Какое мне к черту дело до него? Ну какое? Разве без его песен обеднеет человечество?»
К черту песни. Им нельзя допустить разобщенности. А зная темперамент Богданова, можно предположить, что сейчас будет труп. И моральный дух остальным это не поднимет.
– Я могу! – неожиданно для самого себя вмешался Данилов. Он сказал это громко и четко. Все головы повернулись к нему. Кто с презрением, но в основном с недоумением.
– Так-так, – Богданов пристально посмотрел на него. – Есть у меня тут непротивленец. И есть сопротивленец.
Он имел в виду кампанию гражданского Сопротивления.
– Это даже хорошо, Санек. Искупай свой грех. В том, что сейчас русские в России убивают своих, есть и твоя вина. «Жулики и воры, шагом марш в оффшоры!» Не забыл?
Данилов понял, что Владимир не шутит. Что и вправду считает, что Сашина личная вина есть в страшном августовском холокосте. Просто раньше этого не высказывал.
– Нет, не забыл. И не жалею.
– Это бесы в тебе не жалеют. Ничего. На том свете нас всех взвесят точными весами. А пока иди и выполняй. Они, – он указал на пленных, – на твоем месте не колебались бы ни секунды.
С этими словами православный сталинист коротко кивнул бойцам и удалился.
Данилов подумал о Насте и последние сомнения исчезли. Что эти выродки, эти гамадрилы сделали бы с ней?..
Вспомнил женщин из Гусево. Порванные рты, выбитые зубы, шеи, руки и ноги в синяках, порезах и ожогах от сигарет. А у одной, потерявший разум от издевательств, постоянно забывавшей прикрыться порванной юбкой… изодранная плоть на месте молочных желез, на кожу сквозь прорехи в ткани страшно смотреть – красное месиво. Она сначала показалась им женщиной лет сорока… потом ровесницей, и только потом они поняли по несформировавшемуся телу, что она еще подросток.
Что они, ополченцы, могли сделать для этих несчастных? Они, боевое подразделение, «герильи», партизаны, а не спасательная команда. Только дать немного еды, одежды… и запереть до конца штурма в лесной избушке под присмотром двух бойцов, предварительно обыскав на предмет радиосвязи. Богданову в бдительности было не отказать. Он в каждом пне видел вражеского соглядатая.
Куда они пойдут потом? Что будет с этой девчонкой? Ей помогали идти другие женщины. Может, напрасно. Может, она уже не жилец. Может, разум не вернется к ней никогда. А если вернется, не будет ли хуже?
Александр видел встревоженные, но человеческие глаза врагов и вспоминал пустые глаза тех, кто из-за них прошел через все круги ада.
Может, эти ребята и не плохие. Да, не плохие. Нормальные. И именно поэтому сейчас они умрут. Он взял автомат, передернул затвор и выстрелил первым в того, кто казался ему самым нормальным. Наверно, его ждала семья. И Саше без всякого сарказма было ее жаль.
Александр успел пристрелить второго, когда вслед за ним открыли огонь и остальные.
– Мы не… Нас заставили! – прокричал кто-то из агропромовцев. Но его тут же убили.
К запахам летнего утра, смешанным с запахом гари, добавились запахи крови и внутренностей. Как будто они последовательно чернили, пятнали окружающий мир грязью, из которой почти целиком состоит человек внутри. И единственной жизнью после смерти, которая доступна сложным белковым организмам, стали судорожные движения агонизирующих тел.
