— Акула, — негромко проговорил лейтенант, шедший первым.
— Рыба, — донесся ответ, одного из часовых.
Внутрь профессор зашел один, как того требовали оставленные ему инструкции. В бывшей кладовой без окон, которая была превращена в импровизированное хранилище, находилось всего несколько предметов — стол, стул и здоровенный сейф. Шкафоподобный монстр, заставший еще кассиров Первого императорского банка…, открылся с неожиданно приятным звуком. Прозвенела негромкая мелодичная трель и Вишневского снова охватила приятная истома. Это было просто волшебное чувство сопричастности к удивительному! Кровь быстро побежала по телу, стук сердца начал отдаваться в висках…
— Вот оно…, — шептал он, вытаскивая две небольших стеклянных колбы. — Удивительно! Это же удивительно!
Два сосуда, примерно на полтора — два литра, были заполнены мутной жидкостью, в которой плавало что-то продолговатое и мохнатое… На взгляд не посвященного, в содержимом колб не было ничего такого, что могло бы вызвать у профессора столь явное чувство благоговения. Странная непонятная субстанция, что виднелась внутри, скорее должна была внушать отвращение, чем восхищение.
— Товарищ Вишневский, — буквально выстрелил в него лейтенант, едва профессор появился из комнаты. — Накройте! — короткое покрывало быстро легло на тому на руки, закрывая оба сосуда.
Уже в палате обе колбы под пристальным вниманием двух врачей и одной медсестры были мягко положены на стол возле пациента.
— Так, что у нас тут? — похрустывая резиновыми перчатками, проговорил Вишневский. — Препарат подействовал?
— Как и всегда, — откликнулась медсестра. — Пациент уснул практически мгновенно. Пульс в норме.
— … Угу, — прогудел врач, откидывая простыню. — Раздроблены, значит… Нехорошо! Настоящая каша, — перемолотые металлом в хрустящую мешанину ноги выглядели отвратительно — ярко-красное было перемешано с черным и бурым, через которое местами проглядывало что-то белое. — По-хорошему бы ампутировать надо, — проговорил он.
Медсестра, бывшая при утренней встрече профессора и пациента, со вздохом посмотрела на мирно сопящего летчика. «Совсем ведь пацан, — думала она. — Отрежут тебе, горемыке, ноги… Как есть отрежут».
— Значит, сделаем так. Сергей Валерьевич, прошу вас, голубчик, обработайте спиртиком… здесь и здесь. Хорошо! — профессор не понятно по какой причине пришел в крайне благодушное настроение. — Отлично! У вас, коллега, рука легкая. Теперь, вот тут и тут косточки надо уложить. Ага…
Судя по глазам, которые сверкали над повязкой, ассистирующей врач был удивлен ходом начавшейся операции. Вместо рутинной ампутации, иное при настолько раздробленных ногах просто невозможно, профессор начал предпринимать какие-то совершенно невообразимые вещи.
— Кажется, готово! — зафиксированные ноги пациента, включая его раздробленные части, были ровно уложены. — А теперь, голубчики, прошу вас оставить меня! — в его голосе неожиданно зазвучала сталь. — Дальше уж я сам справлюсь.
— Александр Александрович? — едва не вскричали оба врача. — Как?
— Надо, коллеги, надо, — сверкнул он глазами и махнул рукой в сторону двери. — Давай-те, давай-те!
Как только дверь за ними закрылась и утихли встревоженные голоса, Вишневский тяжело вздохнул. Вся его веселость и строгость, которые он попеременно излучал, куда-то пропали.
— Дай-то бог, чтобы все прошло хорошо, — зашептал он, беря первую колбу. — Давай, мальчик мой, потерпи-уж немного, совсем немного… Сейчас вот…
Его руки внезапно охватила нестерпимая слабость. На мгновение ему показалось, что сейчас колба выпадет из его ослабевших пальцев.
— Хватит! — злобно буркнул он на самого себя. — Расклеился, как размазня! Соберись!
Крышка колбы открылась с негромким щелчком и профессор увидел, как из тяжелой мутной жидкости показалось мохнатое нечто. Он вылили жидкость в приготовленную посудину и руками осторожно подхватил то, что выпало из колбы. Небольшая вытянутая, похожая на мохнатую каучуковую колбаску, штука провисла на его пальцах.
— Вот уж не ожидал такого, — бормотал он, опуская это нечто на раздробленную часть левой ноги летчика. — Удивительно…, — шептал он пристраивая на свое новое место содержимое второй колбы.
Происходящее далее, даже на искушенный взгляд Вишневского, напоминало магию… Мохнатая субстанция плотно легла на мешанину костей и мышц. Её крошечные светлые жгутики опустились к коже. Буквально на глазах все это начало бледнеть…
— Боже мой…, — прошептал Вишневский; его дрожащая рука непроизвольно коснулась вспотевшего лба. — Боже мой…
Медузоподобная субстанция прозрачной плотью обтекла ноги, заключив их в кокон.
— А-а-а-а, — вдруг тихо застонал летчик; пальцы его рук судорожно сжались, сминая простынь в комок ткани. — А-а-а-а…
— Держись, истребитель, — с силой стиснул его плечо врач. — Держись! Еще полетаешь!
Его тело выгнулось дугой; стягивающие ремни жалобно заскрипели, давая понять, что они держаться на последнем издыхании.
— Падаю, падаю…, — сначала тихо, а потом все громче и громче заговорил он. — Я сбит! Земля, я сбит, сбит! — его срывающийся голос начал набирать силу, звуча сильнее и сильнее. — Меня сбили! Сбили! Горю! Я горю!
С треском распахнулась дверь палаты, пропуская внутрь лейтенанта из охраны и двух, маячивших за ним врачей.
— Профессор! Александр Александрович! — в разнобой заорали они. — Профессор!
Он ног пациента стал исходить легкий пар. Они окутались каким-то маревом…
— Горю! Я горю! — уже во весь голос кричал летчик. — Земля! Я горю! — его тело ходило ходуном, а руки извивались словно змеи. — Горю!
Все это время Вишневский стоял словно изваяние; его тонкие губы бил плотно сжаты; глаза, превратившиеся в узкие щели, внимательно следили за метаниями летчика.
— Профессор, что с ним такое? — с ужасом прошептал один из врачей, оказавших рядом с Вишневским. — Это…?
— С… ним… все … нормально! — раздельно и четко произнес профессор, посмотрев сначала на стоявшего рядом, а потом и на те, кто был чуть отдалении. — Это действие специально препарата. Идет реакция, — он перевел взгляд на пациента, которой уже почти успокоился и практически не метался. — Летчика … э… как его… Мересьева, Алексея Мересьева, перевести в третью палату. А вам (он посмотрел на сопровождающего), просьба обеспечить круглосуточную охрану.
Дзинь! Дзинь! Дзинь! Трель телефонного звонка требовательно прозвучала в полной тишине. Дзинь! Дзинь! Дзинь! Трое мужчин, сидевшие за столом в просторной комнате одного из особняком в Чистом переулке Москвы, вздрогнули от неожиданности, хотя и давно ждали этот звонок.
С еле слышным вздохом приподнялся один — пожилой мужчина в длинном черном одеянии. Он взял трубку…
— Да, я вас слушаю.
— С Вами говорит представитель Совнаркома Союза, — в трубке раздался громкий, уверенный голос. — Правительство имеет желание принять Вас, а также митрополитов Алексия и Николая, услышать о Ваших нуждах. Правительство может Вас принять или сегодня же, или если это время Вам не подходит, то прием может быть организован завтра или в любой день последующей недели.
Митрополит Сергий, бросив мимолетный взгляд на остальных, через несколько секунд ответил:
— Митрополиты Алексей и Николай находятся рядом со мной…
Уже через два часа трое иерархов Русской Православной Церкви — митрополит Московский и Коломенский Сергий (Страгородский), митрополит Ленинградский и Новгородский Алексий (Симанский) и экзарх Украины, митрополит Киевский и Галицкий Николай (Ярушевич) прибыли в Кремль.
— … Позвольте от имени Правительства Советского Союза поблагодарить Вас за проводимую патриотическую работу в церквях с первого дня войны, — начал непростой разговор Сталин, после непродолжительного вступления. — Правительство получает большое количество писем, в которых советские трудящиеся горячо одобряют позицию, занятую церковью по отношению к государства…
Иерархи слушали внимательно речь Сталина, который сидел прямо напротив них.
— … А какие у патриархии и у вас лично есть проблемы? — неожиданно спросил Сталин, смотря прямо на митрополита Сергия.
Священнослужители немного опешили от столь быстрого перехода от комплиментов к насущным проблемам. Несколько секунд они молча переглядывались, пока митрополит Сергий не взял на себя обязанность, говорить от имени Церкви.
— Иосиф Виссарионович, Православная церковь никогда не забывала о своем священном пастырском долге перед Родиной и верой. Все мы, священнослужители, простые чернецы, послушники, всегда разделяли судьбу своего народа, ибо в такое время, когда Отечество призывает всех на подвиг, недостойно будет лишь молчаливо посматривать на то, что кругом делается, малодушного не ободрить, огорченного не утешить, колеблющемуся не напомнить о долге и о воле Божией. А если, сверх какой пастырь соблазниться возможными выгодами на той стороне границы, то это будет истинная измена Родине и своему пастырскому долгу, поскольку Церкви нужен пастырь, несущий свою службу истинно ради Иисуса, а не ради хлеба куса»…
