– Потому что, – продолжил куратор, – хоть ты и сукин сын, но ты лучшее, что мне удалось создать за все годы! Ты будешь творить добро так, что все, сделанное мной, покажется детскими шалостями. Потому что здесь, – он мотнул подбородком в сторону леса и простирающихся за ним пустошей и покривился от боли, – не может быть ничего хорошего, и здешнее добро таково, что на него нельзя смотреть без содрогания. Это рак, Сергеев, что бы ты ни говорил. Рак, который рано или поздно вырежут вместе с тобой, твоим добром, моим злом и прочими ничего не значащими вещами. Но я пока еще не собираюсь умирать…
Сергеев замер, и на его месте, наверное, замер бы каждый.
Куратор со своей кровавой улыбкой стоял на краю многометрового провала, а из этой рукотворной пропасти из-за его спины, огромный, словно Левиафан,[75] поднимался вертолет в полярной раскраске. Он был бесшумен (почти бесшумен – это его винты сотрясали кровлю во время их недолгой беседы) и взлетел над крышей, словно привидение, недружелюбно пялясь на Сергеева стеклянным глазом носового фонаря и двумя шестиствольными авиационными пулеметами, подвешенными на выносных консолях.
Пулеметы фыркнули, но Сергеев в прыжке уже сбил с ног Ирину, и они рухнули в снег, за угол надстройки. Две струи живого алого огня ударили в бетонный куб, разнося его на части, отрывая куски стен вместе с арматурой. Умка накрыл Иру телом, понимая, что если очереди их достанут, то стальные болванки прошьют навылет и их двоих, и крышу вместе с перекрытиями. Грохот был нестерпим, а когда все умолкло, Сергеев, приподняв голову, увидел, что лежат они не за массивным сооружением, а за чем-то непонятным, напоминающим развалины генуэзской крепости, некогда виденной им в Крыму. Воздух был наполнен бетонной и снежной пылью, кровля под ними продолжала дрожать, и Умка мог в деталях представить себе вертолет, висящий над черной фигурой куратора, продолжающие вращаться по инерции стволы и призрачный круг из лопастей, рассекающих белую дымку.
Тон работы винтов изменился: вертолет или менял высоту или разворачивался. Сергеев вытащил из-под себя облепленный снегом автомат, стряхнул с затвора комья и встал над обгрызенной стеной. Автомат в его руках запрыгал, выбрасывая пули в черного нетопыря, но между Умкой и мишенью уже была бронированная дверца, и пули рикошетировали, высекая искры из непробиваемого стекла. А за стеклом возникло белое обескровленное лицо, кривая улыбка и водянистые глаза, упершиеся в лицо Михаилу. Мангуст что-то сказал, и вертолет начал разворачиваться. Сергеев понимал, что надо бежать, что прятаться больше негде и следующий залп из тяжелых пулеметов просто сметет их, распылив на капли, но все нажимал и нажимал на курок, пока затвор, лязгнув, остановился.
Стало тихо.
Неуязвимый для автоматных пуль чоппер медленно, как во сне, завершил разворот, замер, пулеметы на консолях качнулись, повинуясь приказу сервоприводов, наводящих оружие на цель… и…
В вертолет уткнулась серая дымная стрела, и он в ту же секунду стал шаром оранжево-черного огня. Сергеева взрывная волна смахнула, как неосторожный ребенок смахивает с подоконника пластмассового пупса. Он даже не сразу понял, что лежит на спине, пялясь в затянутое снежными облаками небо, а над ним летят какие-то искры, непонятные черные куски, похожие на хлопья сажи, и снег вокруг него почему-то пахнет керосином, горит и превращается в воду.
Умка встал на четвереньки, потряс головой и осторожно, медленно оторвал колени от протаявшего наста.
Он огляделся.
Вертолета не было. Вместо него по крыше были разбросаны какие-то фрагменты, куски рваного металла, разлито пылающее топливо. У ног Сергеева лежал искореженный шестиствольный машинган с торчащими из затыльника обрывками трубок и проводов. Стволы пулемета были горячими, и снег под ними шипел, превращаясь в струйки пара.
Ирину взрывом зацепило гораздо меньше, но она все еще не встала и ворочалась в снежной каше, словно после нокаута.
Возле выхода на крышу, с таким же, как и до боя, безучастным лицом, сидел, подпирая дверь, Молчун. Рядом с ним лежала отстрелянная труба «Шмеля» и еще что-то непонятное, напоминающее кучу тряпья. Уже понимая, что он увидит, Сергеев, с трудом переставляя ноги, поплелся к телу Вадима. Кусок лопасти вертолетного винта, рассекший Вадика практически напополам, торчал из оббитой железом двери, словно огромное бритвенное лезвие, в полуметре от головы Молчуна.
Сергеев упал на колени рядом с товарищем и заглянул к нему в лицо. Коммандос был еще жив. Вернее, он был не совсем мертв – последние капли жизни еще не покинули разорванную плоть, и сознание теплилось в мутнеющих глазах. Умка успел уловить промелькнувшую в их глубине искорку, а потом Вадим со свистом втянул воздух остатками легких и умер, продолжая смотреть Сергееву в зрачки.
Умка обессилено сел рядом с трупом и, зажмурившись, постарался вспомнить хоть пару слов из отходной молитвы, но ничего не вспомнил, кроме первой строчки из совершенно неподходящего «Отче наш»…
Хрустнул раскрашенный кровью снег, и рядом с Михаилом стала на колени Ира. Она с трудом стащила с руки беспалую перчатку, и, коснувшись лица Вадима грязными исцарапанными пальцами, закрыла ему глаза. Сергеев вспомнил, что и получаса не прошло, как она делала то же Матвею, посмотрел на ее застывшее лицо и снова прикрыл веки, чтобы не видеть этой невыносимой скорби хотя бы несколько секунд.
– Я даже фамилию его не спросил. Как-то в голову не приходило… – сказал Сергеев глухим голосом.
– Корнилов, – ответила Ирина, и стащила с головы вязаную шапочку. – Я знаю. Его фамилия – Корнилов.
– Мы похороним их внизу, – Сергеев прокашлялся. Очень першило в горле и глаза почему-то пекло. – Ты сумеешь привести хувер?
– Он не нужен… Посмотри.
Темные точки над лесом, которые Михаил видел перед появлением вертолета, обрели форму и плоть. На крышу, тарахтя моторчиками, садились несколько «мотиков» с висящими на лямках «вампирами», а над лесом, солидно урча, проскочил к полю за рельсами обутый в широкие лыжи «кукурузник» Саманты.
Умка перевел взгляд на Молчуна и попытался улыбнуться, но вышло плохо. Рот кривился и дрожал. Сергеев шумно вздохнул, как всхлипнул, и смахнул что-то с лица обгорелым рукавом.
– Все будет в порядке, сынок, – сказал он негромко. – Вот увидишь, все будет хорошо. Все кончилось.
Но ничего не кончилось. И он прекрасно об этом знал.
* * *
– А тебе очень идет это платье!
Марсия не улыбнулась. Она молча рассматривала Сергеева, держа пистолет у бедра. Перепуганный механик со своим Пятницей – Сиадом, повинуясь легкому движению ее головы, проскользнули мимо, едва ли не на четвереньках, и бросились наутек, прочь из машинного отделения.
