Наутро алкогольный токсикоз удерживал всех насельников пансионата в горизонтальном положении почти до полудня. Полуочнувшийся Игорь бродил от домика к домику с холодным пивом и ведром, повторяя:
— Ничто так не сближает, как совместное похмелье.
Покончив с делами милосердия (все облагодетельствованные, включая гоблинов, вернулись в то же горизонтальное положение), Игорь несколько заскучал. Делать было совершенно нечего, ибо все намеченные ранее дела были коллективными, а коллектив валялся, сраженный Ивашкой Хмельницким.
Обычно люди в таких ситуациях берут что-нибудь почитать на сон грядущий (тем паче что Игорь намеревался отвоевать у этого сна еще десять минут и довести таким образом порог бодрствования до одиннадцати утра). Но читать оказалось нечего: чердак Стаха завален был древними польскими книгами, рассыпающимися по страницам, и у Игоря начисто отсутствовала охота браться за то, что запросто может оказаться тремя-четырьмя текстами сразу.
Тут он вспомнил, что на планшетке Антона есть часть личной библиотеки Энея. Похмельный Антон не возражал. Игорь залег, устроил планшетку поудобнее на пузе и принялся перебирать файлы.
Через какое-то время он начал пофыркивать. Потом — всхрапывать. Потом откровенно заржал.
— Ты чего? — спросил вялым голосом Антон.
Игорь в ответ зачитал:
— 3 ним бендзешь шченшливша, дужо шченшливша бендзешь з ним. Я цуж — влученга, неспокойны дух, зе мноу можна тылько пуйшчь на вржосовиско и запомниць вшистко… Яка эпока, який рок, який месьонц[112] — он что, весь календарь перечисляет?
— Их ферштее зи нихьт, — пробормотал Антон.
— С ним будешь счастливей, много счастливей будешь с ним… Что я — бродяга, неспокойный дух, со мной можно только пойти… как ето скасать по-рюсски, доннерветтер… Вржоск — это, естественно, вереск. Вржосовиско — это место, где растет вереск. Более точных аналогов не знаю. Короче, туда можно пойти — и забыть все: какая эпоха, какой век, какой год, какой месяц, какой день, какой час… начнется, стало быть, и закончится…
— А что смешного? — не понял Антон.
— Смешно то, что это стихи.
— Ну? — Антон заинтересовался настолько, что даже приподнялся. — Слушай, а где ты так здорово научился по-польски?
— Кто знает хотя бы три славянских языка — тот, считай, знает все. Но что это стихи — еще не самый тыц. Самый тыц состоит в том, что это, скорее всего, стихи нашего командора.
— Иди ты! — Антон аж вскочил — и тут же схватился руками за голову. — А почитай что-нибудь еще.
Енщче здожими таньо вынаенчь мало мансарде,
З окнем на жеке, люб теж на парк.
З ложем широким, пецем высоким, щченным дзигарем.
Сходзичь бендземи цодзенне в шьвят…[113]
— Тут рифма есть?
— Предполагается, что есть. «Есть юж запузно — не есть запузно». То есть «уже поздно — нет, еще не поздно…» — Игоря снова одолел смех.
— Гениально! — восхитился Антон. — Интересно, с кем это она должна быть щасливша и что это за «она».
— Ну, это как раз неинтересно. Чтобы разобраться с этим, достаточно выловить глаза из монитора. — И Игорь очень живо изобразил процесс возвращения блудного ока в орбиту. — Вот послушай, какая еще прелесть. — Он с ходу перевел: — «При звуке шагов по ступеням сердце в глотке застряло. Хотите знать, кто она? Сладкая гибель, моя отрава…»
— Bay! — сказал Антон. — А почему он молчит?
— Н-ну… включим дедукцию. Она старше лет на пять, они вместе учились у Каспера. По кое-каким обмолвкам Стаха я понял, что ему тогда было не больше, чем тебе, а ей, соответственно, двадцать. Антошка, ты бы смог признаться двадцатилетней девушке?
— Шутишь?
— Вот. Слишком велик возрастной разрыв, девушки и ровесников-то не очень празднуют, а уж тот, кто на пять лет младше, вообще не человек. Извини, Тоха, но это факт жизни. Что ему остается? Гордое молчание и онанизм. А в нашем случае, кажется, даже последнее исключено. Полная неудовлетворенность получается.
Игорь подумал, покрутил пальцами в воздухе и заявил:
— Как ты думаешь, это правильно, что наш доблестный рыцарь страдает по даме морэ,[114] а она о том ни сном, ни духом, ни вереском — в смысле писком?
— А если она… ну… равнодушна?
— А! Вот это уже во-вторых! Нет, Тоха, она не равнодушна. Пять лет назад около нее вертелся какой-то щенок, на которого можно было не обращать внимания, пока вокруг… ну, скажем, мужики вроде Каспера. А сейчас она одинока — из всей группы остался только Десперадо, тот еще кавалер, при всем моем к нему. И вдруг неожиданно на голову падает Эней, но уже не младенец, которого и отвергать-то было ниже достоинства, а герой, овеянный, так сказать, славой. Он подрос, он возмужал, она позавчера видела его на ринге — поверь мне, на женщин это производит совсем не то впечатление, что на нас. Словом, она готова. Но она не умеет считывать эмоции, а он молчит. Потому что внутри он по-прежнему восторженный и немой обожатель. Ты как хочешь, Антоха, а у меня сердце разрывается при виде этого безобразия.
— Может, тебе с ней поговорить?
Игорь поднял брови и театрально вздохнул.
— И после этого она снова начнет видеть в нем детеныша. Нет уж. Он поговорит с ней сам. Где у тебя принтер?
Антон перехватил идею на лету.
— Никаких принтеров! Достань мне где-нибудь образец его почерка. Делать — так по-большому, как говорит наш батюшка.
— Узнает, — меланхолически сказал Игорь, — зарубит всех. Впрочем, если я что-то понимаю в шоколаде, ему, наверное, будет не до того.
Образец почерка раздобыли тем же вечером — Антон с невиннейшим видом попросил Энея переписать ему слова польской версии «Farewell and adieu to ye Spanish ladies».[115] Эней переписал. Легли в этот день рано, введя по базе «сухой закон» на ближайшие дни.
Утром начиналось то, ради чего вызволяли Хеллбоя, — практические занятия с оружием. Для начала с холодным.
* * *
Утром, еще в сумерках, Хеллбой выгнал на пробежку всю группу — правда, застать врасплох ему удалось только одного Антона. Босиком по мокрому песку, вдоль линии прибоя, с подскоками и приседаниями по команде — занятия с Энеем и Костей сразу показались Антону баловством. Пробежка закончилась у дерева, на котором… да нет, успокоил себя Антон, не может это быть висельником. Это… Это…
— Свинья? — выдохнул он.
— Она самая, — согласился Костя.
— Купили вчера в деревне, — объяснил почти не запыхавшийся Эней.
У Антона подкатило к горлу.
Свинья была подвешена на крюк за голову и «улыбалась горлом». Никаких других повреждений на ней не было — Хеллбой, видно, не хотел потрошить наглядное пособие.
