Мачту машины-корректировщика он увидел издалека: узкий штырь торчал над кронами чахлых деревьев сквера. Неподалеку горел еще один дом с развороченной крышей, и Хенрик припустил к нему что есть сил. Затянутый дымом двор представлял собой ужасное зрелище: воронка у расщепленного дерева, вокруг разбросаны куски тел вперемешку с кирпичными обломками и тлеющими обрывками. Кожу лица натянуло от жара: из окон верхнего этажа с гулом вырывалось пламя, то и дело осыпая двор снопом искр. Очевидно, мина попала прямо в толпу, высыпавшую из дверей по сигналу системы оповещения. Где-то, пересиливая звуки канонады, громко кричал раненый, на земле слабо шевелилась женщина, присыпанная листьями, воняло гарью, развороченными кишками и взрывчаткой. Обрубок без ног судорожно дергался у стены, постепенно затихая. Хенрик решительно направился к нему, поправляя сумку за спиной. Ему не было дела до этих людей, он ничем не мог помочь им, да и не собирался. Слишком мало времени у него оставалось. Слишком многое предстояло сделать.
Он привык к виду смертей, и то, что он собирался сделать, не было в его представлении кощунством. В борьбе за выживание нет запрещенных приемов. В егерях любили подшутить над смертью. Давали ей прозвища. Презирали ее, потому говорили о ней намеренно грубо, словно грубостью можно отогнать понимание происходящего. Говорили: «Лучше тебя, чем меня», «склеил ласты», «навернулся», «подпалил зад». Но презирай не презирай – смерть свое возьмет. Он вспомнил старую песню, второй номер пулеметчика Митчелл по кличке Ковбой часто напевал ее в базовом лагере. «Все в порядке, ма, я просто истекаю кровью». Этакое своеобразное извинение перед тем, чье изувеченное тело он собирался использовать. Но красноречие пропало даром: открытые глаза парня уже не мигали. Он поднял его на руки, забрызгав ботинки кровью.
Хенрик надел одну из бесчисленных своих масок, на этот раз превратившись в жертву налета: лицо приобрело бессмысленное выражение, упругая походка сменилась неровным ковылянием. Кусок мертвого мяса в руках был для него не более чем декорацией, частью шоу, направленного на достижение цели. Намеренно спотыкаясь, он побрел к скверу. Тело в руках было до странности невесомым.
Определение «душераздирающий» было знакомо Марти не понаслышке. Душераздирающий – это когда внутренности сводит от страха, а тело так вибрирует от приближающегося и усиливающегося с каждым мгновением визгливого воя, что душа норовит улетучиться через самые неподходящие для этого отверстия. Так вот: визг этой мины был поистине душераздирающим. Рядовой первого класса Ибрагим Марти, бросив ковырять глинистую землю, закрыл голову руками и ткнулся носом в убогую ямку, которую только и смог соорудить за тот час, что они торчали на виду у всего города и вражеских корректировщиков в сквере на высоте ноль два-десять. Разрыв ухнул где-то неподалеку, вдребезги искромсав ствол пальмы; бабахнуло так, что у Марти лязгнули зубы, щепки от разбитого дерева разлетелись, точно пули. Звуковые фильтры брони не дали ему оглохнуть. Наблюдая, как с неба сыплются комья земли и обрывки зелени, он подумал: повезло, не кислотная.
Рядовому первого класса было до чертиков страшно. Он снова взялся за лопатку и принялся долбить бесполезный окопчик – больше для того, чтобы отвлечься, чем для дела: попадание 120-миллиметровой мины перемешает его с землей, невзирая ни на какие окопы. А что до приказа лейтенанта Ортиса охранять периметр, то никакой окоп не спасет тем более: меньше чем в ста метрах ниже по склону проходила улица Гресимо с каменными трехэтажными домами, и если партизанские снайперы откроют огонь из окон, его карабин мало чем поможет. Да и сама их «коробочка», как они называли подвижный пост корректировки огня, представляла собой всего лишь старый бронетранспортер «Брем», доверху напичканный аппаратурой, и с выдвижной мачтой вместо башни. Никакой активной защиты, одного выстрела из гранатомета или капсулы с металлофагами достаточно, чтобы машина превратилась в кучу лома. Весь их расчет – три человека: он, лейтенант да сержант Палакис. Вон он – лежит за перевернутой каменной скамейкой, делает вид, что обороняет южную сторону.
Сам «периметр», как его именовал лейтенант, не имел ни явных границ, ни отличительных признаков, и спасающиеся от обстрела гражданские, мчащиеся, не разбирая дороги, не раз нарушали его. Остановить их не было никакой возможности – предупреждающих окриков не слышно из-за канонады, да и вряд ли они подействуют на обезумевших людей. Не стрелять же, в самом деле, по безоружным. По штату их экипаж должен был охранять взвод моторизованной пехоты, так и происходило во время редких учебных тревог. Они выдвигались на одну из трех пригодных для наблюдения высот, а транспортеры из батальона охраны шли следом. Но в этот раз на улицах творилось черт знает что, повсюду полыхали пожары; объезжая завалы, колонны меняли маршруты, сталкивались на перекрестках, растекались по переулкам. И приданные бронетранспортеры растворились где-то по дороге. Зато во время движения их машину непонятно кто и откуда обстрелял из легкого оружия, так что правый прожектор приказал долго жить, а от кормовой антенны ближней связи остался только изогнутый кронштейн.
Марти отложил лопатку и приоткрыл лицевую пластину: климатическая система барахлила, и стекло, которое, согласно наставлениям, «покрыто специальным составом, предотвращающим образование водяной пленки», немилосердно запотевало. Он смахнул влагу грязным и уже насквозь мокрым от таких манипуляций носовым платком и огляделся. Обстрел продолжался. Отсюда, с высоты, было хорошо видно, какие районы города находятся под огнем: они были затянуты дымом от горящих домов. Гражданские уже исчезли с улиц, только редкие добровольцы, хоронясь вдоль стен, продолжали переносить раненых. На счастье, здесь не упало ни одной кислотной или газовой мины, и у тех, кто остался под завалами, был шанс спастись. Иначе, «Прими, Господи, раба своего в царствие небесное, обещанное ему по милосердию Твоему…»
Он дочитал молитву до конца, словно напутствуя неведомого покойника; слова он помнил еще с детства, потому что тогда мечтал стать священником, а все, что напоминало ему о детстве, помогало забыть о страхе. Сама мечта была до ужаса глупой. Он считал: пастор – это бесплатная еда, бесплатный автомобиль и хорошее жилье при церкви. И только позже, в старших классах, стал понимать: пастор должен объяснять людям всякие трудные для понимания вещи, например, зачем Бог придумал смерть, войну, болезни и прочее такое; и что он для этой работы не слишком умен, он и сочинение-то с рассказом о каникулах едва-едва осиливает. И кроме того, с возрастом церковные ритуалы начали его раздражать. Оказывается, в церкви дисциплина похлеще армейской, и пойти в пасторы – все равно что подписать армейский контракт на всю жизнь, разве что форму тебе дадут другого фасона.
