Только теперь Кузьма вспомнил, кому мог принадлежать этот голос. Как же, как же… Обитель Света, полумрак огромной кельи, черные иконы, мерцание багровых нечеловеческих глаз.
— Не думал, что мы снова встретимся, Серапион Столпник. — Кузьму продолжало трясти, но усилием воли он постарался овладеть собой. — Ты мне, признаться, сразу не понравился. Но тогда я посчитал тебя всего лишь лукавым пустобрехом, дорвавшимся до власти прощелыгой, а ты оказался злодеем.
— Побранись, облегчи душу, — ухмыльнулся игумен святокатакомбной церкви, до самого последнего времени прикидывавшийся (и небезуспешно) заурядным послушником. — Сегодня тебя ждет немало иных треволнений… А за этого темнушника не переживай. Он с самого начала был обречен. Мог умереть и раньше, а умер последним… или предпоследним. Да и со смертью ему повезло. Славная смерть, ничего не скажешь. Даже после раны в сердце человек еще мучается минуты три, пока не истечет кровью. А так умереть, — он взвесил в левой руке топор, — одно удовольствие. То же самое, что уснуть.
— И что дальше? Теперь меня собираешься прикончить, иуда? — Кузьма глянул вокруг, сначала на Венедима, творящего скорбную молитву, потом на волхва, в недоумении топтавшегося снаружи: ни с той, ни с другой стороны помощи ждать не приходилось.
— Дальше начинается главное, — игнорируя вторую часть вопроса, многозначительно произнес игумен. — Сам ведь знаешь, ради какой цели было задумано это странствие. Теперь, когда верный путь определен, надлежит вывести людей из преисподней в царство Божье. Не всех, конечно, а только избранных. Столь великое деяние будет равносильно мученическому подвигу Спасителя.
— На лавры которого ты, похоже, претендуешь, — не без сарказма добавил Кузьма. — Кто же поведет этих избранных? Не ты ли сам?
— Разве сие богоугодное дело можно доверить кому-либо иному?
— Тебе, брат игумен, виднее… Только сначала сумей вернуться назад, в обитель Света. Можно представить, что из этого получится. На мою помощь можешь не рассчитывать. — Кузьма демонстративно скрестил руки на груди.
— В дерзости, Кузьма Индикоплав, тебе не откажешь. — В нарочито спокойной речи игумена ощущался до поры до времени скрытый подвох. — Вот только прозорливости и сообразительности не хватает. Кем бы я был, связывая с тобой все свои чаяния? Наивным простаком. Ты столь же слабодушен и глуп, как и все те, кто начал этот поход, но не дожил до его завершения. Хотя надо признать, что каждый из них выполнил свое предназначение, пусть даже и не догадываясь об этом. Больше я не нуждаюсь в чьей-либо помощи. Слышишь, Кузьма Индикоплав? Обратную дорогу я отыщу самостоятельно.
Игумен тряхнул головой (руки его по-прежнему были заняты оружием), и, когда капюшон немного сдвинулся назад, из-под него сверкнули глаза… нет, не глаза, а два ярко тлеющих угля.
— Вот оно что… — с расстановкой произнес Кузьма. — Стало быть, ты и есть тот самый неблагодарный пациент, после операции на глазах сбежавший из метростроевского лазарета.
— Верно, — кивнул игумен, отчего его капюшон вернулся на прежнее место. — Только о какой благодарности может идти речь? Опыты надо мной ставили насильно, как над попавшей в ловушку крысой. Просто чудо, что я не ослеп вместе с другими пациентами. Пусть метростроевцы и наделили меня даром видеть сквозь мрак, я навсегда возненавидел их… Благодарен я этим жабам совсем за другое. От них я перенял искусство коварства, изворотливости и лукавства, которое потом очень пригодилось мне в жизни. Иначе как бы я стал пастырем в этом стаде блудодеев и сонных обжор, именуемых обителью Света. Не возмущайся, брат, — покосился он на Венедима, вздрогнувшего от предыдущих слов. — Я не богохульствую. Я просто называю вещи своими именами. Укорять себя мне не в чем. Все, что делается ради торжества веры, заранее прощено на небесах. Сам Спаситель позволял себе использовать одни злые силы против других. Вспомни историю с изгнанием бесов. Любой способ дозволен, лишь бы он способствовал освобождению заблудших душ из тенет сатаны…
— Коляна Самурая тоже ты убил? — перебил игумена Кузьма.
— Какого Коляна?
— Темнушника, труп которого я нашел на лестнице.
— Его убила Грань. Мы с братом-целебником лишь хорошенько подпоили этого дурака и уговорили рискнуть. Перед этим, правда, пришлось пристыдить его за трусость и легковерие. Убедить в том, что все рассказы о непреодолимости Грани — бред. Каюсь, риск оказался неоправданным. Но отрицательный результат — тоже результат, не так ли?
— А Трифон Прозорливый? А все эти ересиархи, изгнанные из обители Света? Тоже твоя работа?
— Если хочешь получить вдосталь меда, надо сначала очистить улей от трутней.
— Много грехов на твоей душе, брат игумен, ох много! — покачал головой Кузьма. — И при этом ты еще надеешься стать новым Спасителем.
— Одно другому не мешает. Разве в Писании устами Иисуса Христа не сказано, что царство Божие от дней Иоанна Крестителя и доныне дается только силой? Понимаешь, только силой! То есть принуждением, борьбой, казнями. Убивать ради святого дела — не преступление, а великая добродетель. Смерть язычников и безбожников только укрепляет храм веры. Пророк Иеремия изрек однажды: «Проклят тот, кто удерживает меч Господень от крови». Брат Венедим, подтверди мою правоту.
Однако потрясенный Венедим не мог выдавить из себя ни слова, а только несколько раз тряхнул головой — не то выражал полное согласие, не то пытался избавиться от дьявольского наваждения.
Неодобрительно покосившись на него, игумен продолжал:
— Тебе известно житие князя Владимира Святого, того самого, который крестил Русь? До этого он повсеместно ставил идолов и поклонялся им, убивал братьев, насиловал пленниц, владел огромным гаремом, пил горькую, нарушал все возможные договора и клятвы, но тем не менее был возведен в равноапостольский сан. Или взять Александра Невского, после смерти тоже причисленного к лику святых.
Он так сдружился с семейством разорителя Руси Батыем, что стал его приемным сыном. Он собирал для татар дань, топил в крови все восстания, в войнах с братьями призывал себе на помощь полчища поганых иноверцев. Грехи эти хорошо известны потомкам, но они как бы не в счет. Великие ратные подвиги и ревностное отношение к вере заслонили их.
— Зачем ты все это говоришь? — поинтересовался Кузьма. — Хочешь оправдаться, перед тем как пустить мне пулю в лоб?
— Если ты еще жив, значит, для чего-то нужен мне. Ты и этот никчемный темнушник, — игумен кивнул на труп Юрка, — не одно и то же. Пусть твоя душа и зачерствела в неверии, Божье слово еще способно проникнуть в нее. А в наших нынешних условиях служение Богу, служение церкви равносильно служению мне. И не надо кривиться… Теперь поговорим о конкретных делах. Сам понимаешь, что сейчас выходить на поверхность мне нет никакого резона. Вернуться назад не позволят. — Не выпуская Кузьму из поля зрения, игумен глянул на химер, висевших у него буквально над головой. — Вперед мы пошлем одного только брата Венедима. Пусть при помощи местных жителей заготовит для нас воду и провизию. Будем надеяться, что на неодушевленные предметы сторожа не реагируют. Запасшись провиантом, мы отправимся восвояси. Понесем братьям по вере благую весть об обретении царства Божьего.