в лицо обидчице, еле владея обожженным горлом. – Сама… делаешь больно себе… и другим!
Он снова задохнулся жаром и подступившими к горящему горлу слезами. Так нельзя. Он должен что-то сделать. Сейчас же.
– Мне в наследство досталась проклятая Клятва… А тебе – огонь и… наша ненависть… – юноша резко оттолкнул от себя горящие руки и обхватил обожженными ладонями её лицо, заглядывая в глаза. – Так… научись жить с этим, Альба… Я же живу с чертовой Клятвой!
Ему показалось, что у него в руках не девочка, а очумевшая кошка. Отчаянно мотая головой – её коса била его по плечам, как плетью – хватая его за руки, она кричала, пытаясь освободиться, и вдруг – отшатнулась назад, споткнулась и рухнула в кресло. Пылать она уже не пылала – просто сгорбилась, съежилась, поставив локти на колени и держа обожженные кисти на весу. Голову она опустила, растрепанные волосы спрятали лицо, но он успел увидеть, как она кусает губы.
Это что же – плачет? Она плачет?
В комнате противно пахло паленым – мазью, тканью и кожей. Ксандер сбил пламя со своих рукавов и воротника, сжав зубы от боли стянул тлеющую куртку. Кожу на шее и руках саднило так, что темнело в глазах. Дышать было больно, а опаленные ресницы и брови сильно щипало.
– Слева от двери столик. Мазь.
Стараясь шагать твёрдо, он последовал этим полузадушенным инструкциям, стараясь не думать, потому что если задуматься, то выйдет, что ещё чуть-чуть и он упадет. На помощь бы…
– Я… позову кого-нибудь… – прохрипел он, – всё будет хорошо… моя сеньора.
Со стороны кресла раздался странный звук, как будто Исабель чем-то поперхнулась. Он обернулся – а она подняла голову, и стало понятно, что она смеется, глотая слёзы. Лицо её было бледно-пепельным, а руки – красными и покрытыми волдырями.
– Не нужно звать, – выдавила она, всё ещё посмеиваясь.
Оттолкнувшись локтями от колен, она встала, сделала несколько неверных шагов и остановилась рядом с ним. Вздохнула.
– Хорошо всё равно не будет. Держи банку. – Она наклонилась и сноровисто сорвала крышку зубами, выплюнула её на пол. – Они её всё время закрывают. Я думаю, они издеваются. – Окунув пальцы в баночку, поморщилась, прикусила губу и стала осторожно распределять мазь по кистям.
Молча наблюдая за ней, Ксандер невольно поднял руку к своей шее – и чуть не взвыл в голос, едва коснувшись. Похоже, у него ожог не меньше. Впрочем, если она надеется всё скрыть, он сможет тоже. Если подумать, то на шею можно навязать платок. Запястья – он глянул на обгоревшие рукава – не будут видны под манжетами, а ладони…
Он в свою очередь зачерпнул мази из банки и стал тихонько размазывать, иногда искоса поглядывая на иберийку. Исабель молчала, сосредоточенно вымазывая руки в целебном средстве, кусая нижнюю губу и стараясь дышать если не спокойно, то хотя бы не слишком часто. Как-то потерлась щекой о плечо, словно чтобы почесать нос – и тут он увидел слёзы.
Вообще-то он бы и сам был не прочь разреветься, уж очень было больно, но если рядом плачет девочка, ему это как-то было уже совсем неуместно. Смотреть на неё, плачущую украдкой, он спокойно тоже не мог – не мог и всё тут. А что делать? Уйти? Снова извиниться? Или позвать кого-то? Тот же сеньор Фелипе мог бы успокоить её и… И что?
Девчонка, одно слово. Пусть и злая – а всё равно девчонка.
– Я никому не скажу об этом. Хочешь? – горло очень болело, получалось только шептать или хрипеть.
Ксандер подошёл поближе, присел перед ней на корточки и посмотрел девочке в глаза снизу вверх.
– Сделаем вид, что ты не горела.
Она воззрилась на него сначала удивлённо, будто он невесть что сказал, а потом внимательно. Вздохнула. Взяла ещё мази.
– Ты не замазал вон тут… и ещё вон там, – она нагнула его голову, заглянула за спину, подцепив пальцем расползшийся под жаром ворот. – И тут… Ладно. Потерпи. – И стала мазать.
– Ну не тумака же ей было отвешивать, – попробовал он отшутиться, но глаза Морица были неумолимо холодными, как море в ноябре. – Она же была совсем мелкая. И… ей тоже было больно. Ты же сам знаешь, это больно – ожоги.
– Знаю, – спокойно, даже мягко сказал Мориц. – И ты знаешь. И откуда мы это знаем, скажи?
Так же стремительно, как тогда Исабель, он схватил Ксандера за локоть, поднял его руку вверх. Манжета сползла совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы в неверном блуждающем свете стал виден рельеф изрытой шрамами кожи.
– Они у тебя до сих пор, – сказал брат, не меняясь в голосе, и отчего-то именно поэтому Ксандеру стало жутко. – Дорогого стоит наша наука, а, Ксандер? И что, научился ты её понимать? Может быть, скажешь, что ей так можно? Ей же тоже больно? Она же тебя тоже пожалела?
– Ничего ей нельзя! – отрезал Ксандер и нахмурился, так по-мальчишечьи это вышло. – О чём ты? Ну… пожалела, она же не со зла тогда.
– А-а, – протянул брат насмешливо. – Не со зла-а…
… – Знаешь, принц, – вдруг сказала Исабель, когда он заправлял последний бинт на её руке. Его собственные запястья были уже перемотаны – одно его собственными силами, с другим помогла она. Шея, поддавшись целебному действию, почти не болела, и холодок вечернего ветерка был даже приятен.
– Что? – это вышло мычанием, затянуть узел без помощи зубов ему не удалось – руки тоже уже не болели, но противно ослабли.
– Я не хотела смерти Морица.
Он замер.
– Это правда. Мне было интересно… испытать тот артефакт. Но я не хотела, чтобы он умер.
Он не успел придумать, что ответить на такое, когда она заговорила вновь – на этот раз с той легкостью, с которой говорят люди, покончившие с неприятным разговором.
– С другой стороны, теперь у меня есть ты. И это хорошо. Ты куда более занятный, чем твой брат.
Он выпрямился и встал. Даже шагнул назад.
– Занятный?
– Угу, – она потянулась, взяла с блюдца предусмотрительно кем-то очищенный апельсин, откусила. – Налей мне соку.
Он машинально потянулся к кувшину, стоявшему рядом с блюдцем. И бокалу. Бокал там был один.
– Он был трус, – безмятежно продолжала иберийка, поглядывая на него
