Когда молния звенела уже на другой спинке стула, Климент с большими трусами телесного цвета своими хилыми ногами плюхнулся на кровать и неуклюже стал перекатываться в середину, укрывшись большим одеялом.
— Чего стоишь? — недовольно спросил старик. — Садись!
Его тощий палец указывал на стул. Я аккуратно, не облокачиваясь на спинку сел и следил в зеркале за Ньепсом. Тот открыл в стене ящик, который сливался с обоями, и вытащил оттуда бокал и бутылку вина, медленно налив напиток в сосуд.
— Как странно, — тихо и задумчиво хрипел старик, — что все так меня не любят. Разве я что-то плохого сделал? Вы живете на улице, как при моем дедушке? Или же вы работаете в поте лица каждую секунду каждого дня? Нет. Вы живете за мой счет, по сути, ничего не делая. Я дал вам долгожданный отпуск. Вы можете отдыхать, ничего не делать, но вместо этого вы жалуетесь, выражаете свое недовольство, хотя никто- он указал на меня, — никто из вас не сказал мне это прямо. А я вижу. Я вижу ваши угрюмые лица. Вы злобно смотрите на меня, не задерживая взгляд, скрываете ненависть ко мне, хотя она уже пропитала этот дом. Бедная Люсия делает всю работу за вас, а вы? Я даже поговорить с ней не могу!.. Может, сжечь вас всех, — Климент опечаленно отвел взгляд в сторону. — Все считают меня жалким. Я не оправдал ожидания других, но- Бог с этим- я не оправдал ожидания свои… Я мечтал о спокойной жизни, но вместо этого мучаюсь с вами. Я хотел жить в одиноком доме, в одной из маленьких деревень, а вместо этого провел большую часть своей жизни под землей в этой… Дыре, — он злобно сжал бокал в руках. — Я для всех ничтожество. Для всех… Даже в глазах своих же слуг я жалок. Но разве вы плохо живете? Вам так не нравится эта жизнь? Я вас заставляю работать каждый божий день? И вы продолжаете меня ненавидеть… Пивоварня давно уже забыла про мое существования. Каждый в городе считает, что мое тело лежит в могиле, и ведь оно вправду будет скоро там лежать…
Старик положил бокал на тумбочку, тяжело дыша, снова улегся. В его старческих глазах не было слез, но губы его дрожали. Пальцы нервно перебирали одеяло. Сейчас он был похож на маленького ребенка, которого отругали родители или же который чувствует себя одиноко среди сверстников и не может полностью осознать это чувство. Он жалок. Сейчас я смотрю на жалкого человека. Для своих слуг Ньепс- жестокий диктатор своего дома, но на самом деле он боится. Боится себя же. У него особый дар рушить любые первые впечатления о нем. Сейчас мне хотелось задушить его подушкой, потому что во мне пробуждалось милосердие к этому противному старику. Но я сидел. Слушал. А он молчал.
— Все ведь напрасно, — тишину комнаты нарушил хриплый, почти рыдающий голос. — Я уже ничего не исправлю. К моему имени уже добавлено клеймо самого худшего из Ньепсов, так зачем я остаюсь здесь? По своей же воле я мог бы покинуть этот дом, уехать, забрать все с собой, а вас, олухов, оставить здесь, находится в этом вечном саркофаге, где вы проведете свое бессмертия, даже не додумавшись выйти наружу. Но я остаюсь… Стараюсь что-то исправить. Дать вам счастья, когда своего мне уже никогда не достигнуть. Да и счастливы ли вы? — усмехнулся Климент. — Если вами руководит несчастный, то и путь ваш окунется в печали. Что же меня держит? Неужели я люблю вас? — старик засмеялся. — Нет уж. Это дряхлое сердце уже не любит. Но не могу я оставить вас- моих якорей. Не могу… Этот дом дорог мне, как дороги мечты. Несмотря на все унижения моего отца, я стал владельцем этого поместья, пускай и под угрозой лишения наследства. Да, вы ненавидите меня, но к вам я ненависти не испытываю. Скорее, неприязнь.
Ньепс снова взял бокал вина в руки и стал, наконец, пить содержимое.
— И все же я к вам ненависти не испытываю…
Наступило молчание. Отчего-то у меня по телу пробежали мурашки. Эта исповедь старика явно не первая. Он со многими слугами так общался. Почему же, зная правду, они все еще ненавидят своего хозяина? Почему он им так противен?
Да и с чего я взял, что они ненавидят его? Может, все наоборот? Это игра в скрытые чувства?
— Поди прочь…, — вдруг махнул рукой Климент и укутался в одеяло. — И свет выключи.
Я тихо встал. Выключатель громко щелкнул, дверь закрылась. Я вышел в коридор. Никого. Так какие же настоящие чувства царят в этом доме?
Зайдя в кладовую, я увидел все еще горящие свечи. Они были тут. Правда, импровизированное одеяло мужчины валялось на полу, а самого Лувра нигде не было.
— А, это ты, — вышла из темноты девочки. — Мы как раз собирались уходить.
— Где моя одежда?
— Тут, — она указала на ящик. — Дедушка тебя не трогал?
— Нет. Всего лишь рассказывал истории.
— А, тоже ныл тебе? — вдруг спросил мужчина, стоящий рядом с дверью.
— Ты тоже это проходил?
— Бывало. Все через это проходили, кто-то не первый десяток.
— И что же вы чувствуете к нему?
— Не знаю, как другие, но я только преданность и раздражение. Меня бесят такие сентиментальные разговоры. Однако эту рухлядь вправду жалко.
Я молча смотрел на него. И в нем было что-то хорошее. Даже в самом отпетом психе есть доля благоразумия. Но другие точно не чувствует то, что Лувр испытывает к Ньепсу…
— Мне пора идти домой, — девочка подошла к двери.
— Вас провести? — спросил я учтиво, выходя из темного помещения.
— Не смей, — раздраженно проговорил сквозь зубы Лувр. — Мы пойдем первые, а ты даже не смей за нами следить. Если замечу, то убью тебя.
— Я буду только рад, — видя, что мужчина не мог ничего на этот ответить, я улыбнулся.
— Ублюдок, — прошептал сквозь зубы мужчина и пошел по лестнице вверх. Девочка побежала за ним.
Я постоял еще немного времени под лестницей, прислушиваясь к глухим металлическим лязгам ржавых перил. Когда все стихло, я медленно поднялся.
Темно. В холодное время суток быстро темнеет. Становится мрачно, туманно и непонятно на душе. То ли грусть, но она неуловимая и неосознанная. Ты созерцаешь мир, не чувствуя отдачу. Твоя кожа застыла, холодная и потная, она не может уловить порыв ветра. В этих пальцах нет чувств. Они онемели. Вечер. Казалось, еще два месяца назад в это же самое время солнце только-только собиралась ложиться на покой, а сейчас
