есть ли что-то ещё? Я понимаю, что есть законы…
Сухопарая рука ректора легла ему на плечо.
– Не волнуйтесь, господин фон Бабенберг. Вы правы, конечно. Есть другие ограничения.
Класс снова притих, но ректор заговорил не сразу – сначала занял свое место у окна, поставил перед собой трость и сложил на ней руки. Напряжение в воздухе к этому мгновению можно было резать ножом.
– Оговорюсь сразу: эти ограничения уже относятся скорее к этике… хотя, пожалуй, лучше назвать их техникой безопасности. Да, это наилучшая формулировка. Поступайте в соответствии с этими законами, и с вами всё будет хорошо.
Он сделал небольшую паузу.
– Итак, первое ограничение – свобода воли. Если вы хотите, чтобы ваша воля уважалась – уважайте чужую, это логично. К счастью, что-либо сделать с чужой волей крайне трудно, а менталистов – крайне мало. Впрочем, вы все молоды, и вполне возможно, что когда-нибудь страсть или искаженное чувство справедливости, или что-то ещё может столкнуть вас с этим законом. Просто запомните сейчас и вспомните тогда, что невинность – лучшая защита. Не замарайтесь насилием, и ваша собственная оборона будет крепка.
Опять пауза, чтобы перевести дыхание.
– И второе – естественная логика мира. Мир – ваш собеседник, ваш соавтор в творчестве, а собеседников и соавторов надо уважать. Не творите неёстественного, как бы вам ни хотелось. Пример… кто-нибудь приведет пример?
– Нигромантия, – выдохнул Клаус.
Д’Эстаон бросил на него взгляд, который Одили показался странно печальным.
– Да, например, нигромантия, хотя не она одна. Поймите, – голос его напрягся до гулкости, – есть могущество выше вашего и право выше вашего, есть грань, на которой вы должны будете отступить. Называйте это как угодно – судьбой, Творцом, высшими силами – это неважно. Важно то, что одним из самых страшных соблазнов для вас станет гордыня. Учитесь смирению, и тогда мир всегда будет вам благоволить.
– Но есть ведь те, кто…
– Есть, – негромко сказал ректор, – но подумайте об этом так, господин фон Бабенберг, хоть вы ещё очень юны – можно очаровать девушку, а можно взять силой. И у того, и у другого способа есть достоинства и недостатки, и результат – кратковременный – будет один и тот же. Но землю наследуют те, кто хочет любви.
На этот раз ему никто не возразил и ничего не спросил. Одиль тоже. её охватил озноб.
Адриано, гад, братишка, где ты…
Д’Эстаон окинул их всех медленным испытующим взглядом и, похоже, остался удовлетворен.
– Доброго дня, господа студенты. Идите. Вас ждут уроки.
– Господин ректор?
Притихшая или нет, Леонор явно не собиралась уходить без последнего слова. Довольный их реакцией или нет, он тем более не собирался уходить, оставив её без ответа.
– Да, госпожа Гарсиа?
– Чем же тогда вы отличаетесь от… остальных? Если то, что можете вы, может любой?
Одили показалось, что ректор выдохнул с облегчением.
– А вот это совсем просто, – сказал он. – Как мы стараемся сохранить веру, так другие стараются её потерять.
– Почему, если это значит – уметь видеть и, – она запнулась, – творить чудеса?
Д’Эстаон погладил свою трость, и жужжание из неё стало громким, как урчание объевшегося сливками котенка.
– Чудеса обязывают действовать, – ответил он, – а умение видеть мешает закрыть глаза и притвориться, что чудовищ не существует.
– А они существуют?
Трость внезапно умолкла, и тишина стала оглушающей.
– Да, – просто сказал в эту тишину ректор. – О да.
***
Из своего первого класса они вышли, не переговариваясь, всё ещё под впечатлением, и это сыграло с ними дурную шутку: когда на башне ударил колокол, призывая к следующему занятию, они как по команде переглянулись и без слов поняли, что никто из них не помнил, куда идти.
Выручила их Катлина. Дернутая за рукав Алехандрой фламандка явно испугалась, обнаружив себя главной надеждой, но покорно полезла за пергаментным листком.
– Сегодня у нас у всех одно и то же, – сообщила она, – следующей – символистика… это… сюда. Да, точно.
«Сюда» оказалось чем-то типа зимнего сада. Изнутри все стены были скрыты от глаз буйными зарослями цветущих с энтузиазмом кустов, солнце, лившееся со стеклянного потолка, едва пронизывало кроны гордых пальм, а по укрытому коврами полу были живописно разбросаны яркие подушки. Посреди этого царства жары и ароматов – у Одили враз немилосердно заболела голова – на низком диване сидел мужчина слоноподобной комплекции и настоящим водопадом курчавой бороды. Борода и голова были вдобавок щедро залиты каким-то душистым маслом, и Одиль опасливо спряталась за Беллой и Ксандером, искренно надеясь устроиться как можно ближе к двери.
Беллу это всё великолепие не смутило ни чуточки.
– Простите, профессор Баласи, – сказала она почему-то громко, – мы немного заплутали.
Мужчина повёл огромной, унизанной кольцами рукой, аккуратно сжимавшей курительную палочку.
– Что вы, мое милое дитя. Я понимаю, Сидро и первая лекция, это всегда немного дезориентирует. Садитесь, мои дорогие, располагайтесь. Сегодня я не буду вас мучить! Берите подушки, устраивайтесь, как вам удобнее. Не торопитесь, сегодня у нас много времени!
Класс принял приглашение, и на какое-то время в оранжерее воцарилась несусветная суета. Первой уселась Мишель, избрав затененный неведомой Одили лианой уголок недалеко от мэтра – должно быть, её благовония не пугали. Тут же рядом с ней материализовались неразлучные Клаус и Франц, и если Джандоменико они в свою компанию ещё пустили, то, когда к ним подумал пристроиться ещё и Франсуа, Франц так выразительно повёл своими могучими плечами, что галантный галлиец передумал.
«Адриано было бы наплевать», – пришло Одиль на ум.
Белла было вознамерилась сесть по другую руку мэтра, но глянула на Одиль – и то ли венецианке удалось передать свои чувства по этому поводу старательно умоляющим взглядом, то ли на неё подействовало то, что Алехандра решила сесть подальше, но она тоже кинула подушку поближе к дверному сквозняку. Алехандру, похоже, уговорила Катлина: от запаха благовоний по и без того бледному лицу фламандки разлилась уже нездоровая синева, чему Одиль сочувствовала от души. Позади них, уперевшись спиной в хрустальную стену, безмолвно уселся Ксандер, а по сторонам – остальные иберийцы за минусом Леонор, которая не без вызова плюхнулась прямо на корни какой-то пальмы, презрев подушки. Бородатый мэтр наблюдал за их передвижениями с благостной отрешённой улыбкой.
– Ну что ж, начнем, – пробасил он, когда всеобщему устраиванию и ерзанию наступил конец. – Итак, символистика. Это мой предмет… да. Тут, признаться, всё довольно просто…
– А она зачем?
Мэтр вдруг вскочил – со всей грацией вспугнутого носорога – и рванулся к Леонор так стремительно, что она отшатнулась, впечатавшись спиной в пальму, и даже ойкнула.
– Ты из
