и не смог полюбить. Он вообще не уверен, что есть где-то место, в котором ему было бы хорошо. По крайней мере, в этой стране. Но и уезжать он никогда не думал.
В этом городе всегда что-нибудь происходило.
***
— Получили данные от аналитиков. Конец света предполагается в конце месяца, ориентировочно числа двадцать шестого, — сообщил на планёрке Василь, начальник. Стафен аккуратно пометил в блокноте. Двадцать шестое июня, конец света, всё понятно.
— Сутки, как обычно, или дольше? — уточнил кто-то из бухгалтерских дам. Если сутки, то это ещё куда ни шло, сутки сверхурочной работы они ещё готовы оплатить. А дальше, конечно, станут торговаться и требовать, чтобы за каждый лишний час отчитались.
Четвёртый конец света на памяти Стафена будет, и три предыдущих в сутки никак не уложились. Интересно, когда это концы света “обычно” бывали всего сутки?
— Дольше, — веско припечатал Василь. — Как бы не двое суток подряд…
Начались обычные препирательства в стиле “а вот мы вам денег не дадим тогда! … а вот мы тогда на смену не выйдем, сами разбирайтесь, поглядим, как вы будете протечки затыкать счёт-фактурами!”…
Стафен зевнул и уставился в окно. За окном теперь лил дождь, а какой-то бедолага на соседней крыше боролся с никак не желающей держаться прямо тарелкой спутникового телевидения. Крист, дурацкий ящер, вытянулся на своем коврике и беззастенчиво похрапывал, искушая одним только своим видом. Для кого-то планёрка утренняя, а для них с напарником — полчаса до окончания ночной смены. И как же эти последние полчаса долго тянутся всегда! Одно в них хорошо — однажды заканчиваются и они.
— Стафен, погодь! — велел начальник, когда до окончания этого рокового получаса оставалось всего две минуты.
И пришлось остаться. На двенадцать минут. Целых двенадцать минут.
— Ты подаёшь надежды, — сказал Василь. Василь лет на двадцать старше Стафена и занимает должность уже лет десять. Это не самая высокая должность, но очень удобная. И зарплата, говорят в бухгалтерии, неплоха, и ответственность не зашкаливает.
— Ты прекрасно сдал ежегодную аттестацию, тебя заметили там, повыше, — продолжил Василь. — Говорят, через годик мог бы руководить участком.
— Но у нас вроде нет вакансий.
— Клара уходит на пенсию. Могла бы, как по мне, еще лет пять посидеть, но, говорит, крылья болят.
— Но…
— Напарник твой как? Справится, если что, или другого тебе подыскать, пока время есть?
Стафен… ну, почти оскорбился. Менять партнёра ради повышения по службе?
***
Крист спал, и ему снился сон. Типичный такой сон, в котором он сидит в яйце и медленно зреет. Скорлупа у яйца плотная кремовая, сквозь неё едва видны тени и свет, ничего не слышно, конечно, поэтому никто, сидя в яйце, не знает, что в мире есть звуки, а у него самого — уши. И поэтому именно первый миг запоминает почти каждый. Звуки обрушиваются. Каждый, выходя из яйца, в первый миг пробует вернуться назад, спрятаться от звуков и бьющего по глазам цвета в яйце — снова. Но целостность уже нарушена, назад дороги нет, и разбитые скорлупки больше не защищают. Первый миг — это кошмар. Некоторые даже возвращаются в разрушенное яйцо вопреки всему, и сидят в нем часами. Но потом смиряются и они.
Так вот, Кристу опять снился этот проклятый сон про яйцо и безмятежную жизнь внутри. Внутри на самом деле безмятежно, но довольно скучно. Впрочем, понятие скуки сидящим в яйце неизвестно, скука — это гораздо позже. Кристу снилось яйцо.
Крист тогда ещё не знал, что за пределами скорлупы его никто не ждёт, что яйцо его в инкубаторе социальной службы, а служба та — задолбанные жизнью тётки, которым ни до чего нет дела.
Сон, как обычно, перетек в кошмар.
В отделе аналитики (неофициально — пифий и оракулов) рабочий день начинался настолько рано, что некоторые считали, будто эти суровые люди вовсе не ходят домой. Рано — это около полуночи. Как известно, именно около полуночи будущее виднее всего. Поэтому аналитики — подозрительно оживленные оракулы — заваливаются в этот свой аналитический отдел уже в районе одиннадцати вечера, что-то разливают по стаканам, раскуривают свои вонючие травки, всячески веселятся — а им за это ещё и деньги платят.
Все остальные, разбредающиеся по сонным и тяжелым ночным сменам, им завидуют, но тихо. Нельзя завидовать явно, потому что оракулы, конечно, вечно путают имена, годы, места и события, но только они видят то будущее, в котором на тебя внезапно свалится кирпич. И если с ними дружить, то предупредят. Если не дружить, тоже, скорее всего, если не забудут. Но дружить куда надежнее.
Так вот, отдел аналитики — место чудное. Однажды Стафен просто проходил мимо, совершенно ещё не зная, что за существа эти оракулы (и в особенности пифии), и опасливо принюхивался. Ему определенно казалось, что пахнет марихуаной, если не чем покрепче. Кроме того, от одной из дверей клубился смолистый дымок.
Стафен подумал, что нужен, наверное, огнетушитель. Но слышались веселые и не вполне трезвые голоса, лилась музыка, Стафен замешкался.
Дверь открылась ровно настолько, чтобы из-за нее просунулась рука. Крепко схватила Стафена и втянула внутрь комнаты, в белесый густой дым, в смех и музыку.
— Вот ты наконец! — заявили ему. — Я тебя вчера ждала, но, как всегда, перепутала день недели. Видела, что ты придешь в пятницу, но пятница-то сегодня, а не вчера. Понимаешь?
Стафен не очень понимал, но кивнул. Дальнейшее путалось и скрывалось в приятных тенях, легком пьяном головокружении и каком-то нежном удовольствии. Которое длилось и никак не заканчивалось. А если и заканчивалось, то тут же начиналось снова.
Проснулся Стафен лицом в стол, среди пачек бумаг, пепельниц, полных окурков, грязных тарелок и пустых стаканов. Встал, морщась, и тут же поскользнулся на невесть откуда подвернувшейся банановой кожуре. Какая-то девушка, кажется, Мадлена, засмеялась.
— Это я тоже предсказала!
И тогда Стафен вспомнил, что с этой самой Мадленой переспал. Но легко и безо всяких обязательств. И не только с Мадленой. Был ещё какой-то парень…
— Тебя начальство ждёт. Попроси отгул, скажи, аналитики велели отпустить тебя домой. А то, знаешь ли, свободно летящие кирпичи, все дела.
— Но…
— Потом. Ты вроде ещё через месяц к нам заглянешь. А дальше всё равно не видно. Ты такой милый! Вот бы ты бывал у нас почаще! Иди же. Ты ведь не хочешь выговор с занесением в личное дело?
Стафен не хотел.
Случилось это занимательное событие почти пять лет назад, но оракулы с тех пор совершенно не
