хорошо! Сейчас я уберу свои руки от твоих глаз. Что ты видишь теперь?
В темноте перед глазами что-то сдвинулось, и она стала не такой кромешной. Но всё равно я ничего не видел. И только я собрался об этом сообщить, и даже голову повернул к Марии Степановне для этого, как на самом краю зрения показались четыре небольшие белые полоски.
Я уставился на них, не веря своим глазам. Неужели я что-то вижу? Или это галлюцинации встревоженного возможной слепотой сознания? Меня аж затрясло всего. Руки заскребли по кровати, сжимая ладонями простынь. Сердце застучало где-то в горле. Что-то тревожно запищало у меня над головой.
Так же тревожно прозвучал и крик Марии Степановны:
— Люда, выключай!
— Не надо. Я вижу! — от моего шипения даже мне стало не по себе.
— Подожди, Люда! — судя по голосу, Мария Степановна склонилась над моим лицом. — Что и где ты видишь, Слава?
— Там, за вами, четыре белые полоски.
— Отлично! Молодец! Это самый дальний светильник на потолке палаты. Как твои глаза — не болят? А голова? Нигде не болит? Ничего не беспокоит?
Я только успевал крутить головой, отвечая на её вопросы, не сводя при этом глаз с белых линий на потолке. И тут вдруг что-то упало мне на лоб. Я даже не понял сразу что. Это было что-то мягкое, лёгкое и мокрое. И только услышав шмыганье над головой, я понял, что Мария Степановна плачет. Она что — волнуется за меня? Почему? Может она сама по себе совсем неплохой человек?
— Почему вы плачете, Мария Степановна? — спросил я. — Не плачьте, вам по должности не положено. Это вы должны меня утешать, а не я вас.
Теперь шмыганье послышалось с другого конца палаты. Наверное, Людочка тоже мне сочувствует. Впрочем, женщины могут плакать и просто так — за компанию.
— Ну, вот, теперь и Людмила заревела вслед за вами. Не поддерживаете вы, Мария Степановна, рабочую атмосферу в трудовом коллективе. А как же ваши красивые глазки? Сейчас тушь потечёт, носик покраснеет и всё — приплыли. Снова надо пудриться, краситься и что там ещё вы делаете?
— Он ещё о нашей красоте беспокоится! — возмущённо воскликнула Мария Степановна, всплеснув руками, но всё-таки прекратив плакать.
— Между прочим, я где-то читала, что слёзы — это самый весомый аргумент женской логики! Вот! — добавила непонятно к чему Людочка.
— Красиво сказано, а главное — точно! — согласился я. — Ну я тогда плакать точно не буду, а то делать это лёжа на спине нельзя — слёзы затекают в уши и становится щекотно.
— Ох, шутник! — погладила меня по голове Мария Степановна. — Мы уже успокоились. Правда, Люда?
Так как, кроме судорожного вздоха я больше ничего не услышал, то Люда, скорее всего, согласно кивнула головой.
— Продолжим дальше? — вновь повернувшись ко мне, спросила Мария Степановна.
Теперь уже я вздохнул и кивнул головой. Обед, судя по всему, откладывался на неопределённое время. Хорошо, хоть воды дали попить перед началом творящегося светопреставления.
— Люда, не расслабляемся! Включай соседний светильник!
Вот так, включая по одному светильнику, мы добрались до конца ряда выключателей. Я насчитал двадцать четыре белые полоски, группами по четыре равномерно расположенные по всему потолку. Смотреть на них долго не получилось — заслезились глаза, и заболела голова. Поэтому большую часть светильников пришлось выключить, оставив другую, как пояснила Мария Степановна, для адаптации глаз.
Кроме полосок света на потолке в конце эксперимента я смог увидеть мутные из-за слёз силуэты двух хлопочущих возле меня женщин и нечёткие контуры обстановки палаты, в которой я находился.
— Эх, — горько вздохнул я после выполнения всех процедур, — а какое у нас на сегодня расписание?
— Какое расписание? — недоумённо произнесла Людочка. А Мария Степановна безмолвно замерла возле моей кровати.
— Ну как какое? — с напускным, насколько мне позволило горло, негодованием, воскликнул я. — Которое на войне!
— На какой войне? — ещё недоумённее воскликнула Людмила. Мария Степановна молча, словно что-то подозревая, продолжила стоять рядом со мной.
— Ну как же? Война войной, а обед по расписанию!
— Ах, вот на что ты намекаешь! — рассмеялась заведующая. — Теперь всё понятно. Будет тебе расписание. Но пока только жидкое — в виде бульончика. А завтра, если будешь хорошо себя вести, то получишь манную кашку. Вот так!
Мне почудилось из-за нечёткого зрения и тёмных очков или она показала мне язык? Да нет, точно померещилось. Такого просто не может быть, чтобы взрослая женщина, целая заведующая отделением, так себя вела.
— Это что — месть? — я попытался сделать лицо как можно серьёзнее, но губы предательски задрожали, расплываясь в улыбке.
— А ты как думал, озорник? Шутить только тебе можно? — явно улыбаясь, произнесла Мария Степановна. И продолжила низким, злодейским голосом: — Я мстю. И мстя моя страшна! Уа-ха-ха-ха!
Рядом залилась смехом медсестра. Подождав, пока она отсмеётся, её начальница продолжила:
— Ну, а если серьёзно, то я уже говорила тебе, что …
— Да помню я, помню, Мария Степановна! — не совсем вежливо перебил я женщину. — Цитирую: «Организм может не принять большого количества воды или пищи». Но этот, то есть мой, организм прямо-таки просит чего-нибудь съестного и, желательно, как можно больше и быстрее!
— Потерпит твой организм. — невозмутимо парировала Мария Степановна. — Нечего его сейчас баловать. Ему лечиться надо и выполнять назначения врача. Так что сегодня только бульончик. И точка!
А куда я денусь с подводной лодки? Пришлось довольствоваться бульоном, который принесла Людмила свет-Алексеевна, когда Мария свет-Степановна уже ушла. Хоть и вкусный он был, но всё-таки вода — она и в Африке вода. А хочется картошечки жаренной с колбаской и вбитыми яйцами, как готовит моя мама. А ещё лучше плов со свининкой, который умеет готовить только мой папа.
Да знаю я, что настоящий плов, как и шашлык, готовят из баранины. Но откуда её взять у нас на Украине? А как по мне, то и свинина совсем неплохо заменяет баранину.
Вот так под кулинарные мечтания и недовольное бурчание своего желудка я снова незаметно для самого себя уснул.
* * *
6
