— Ты давно чувствовала моё присутствие, но не донесла, а значит, ты не хочешь, чтобы Великие Дома знали о твоих маленьких шалостях в дикой провинции.
Он знал, что не ошибается. И она знала, что он знает. И потому прозвучал вопрос, ради которого они и встретились.
— А чего хочешь ты?
— Уезжай, — предложил мужчина. — Ты мне мешаешь.
— У меня тут только-только жизнь налаживаться стала: влилась в коллектив, завела ухажёра…
— Решила пустить корни?
— Почему нет?
— Сожгут, — хихикнул собеседник. — Правда, горите вы плохо, но если не пожалеть дров и масла…
— Ты слишком долго жил среди озлобленных челов, — рассмеялась Лера. — В России не жгут… Как тебя зовут?
— Не важно. — Мужчина выдержал паузу и перешёл на серьёзный тон: — Давай договоримся о разделе добычи.
— Что предназначено мне?
— Половина сокровищ.
— И рабочие дневники Юлии.
Короткая пауза, за которой следует короткий ответ:
— Нет.
— Значит, не договорились. — Девушка поднялась с лавки. — Наша следующая встреча станет боем.
— Спи настороже, — посоветовал баритон.
— Я давно перестала считать убитых масанов, — не оборачиваясь, бросила Лера. — Тебе понравится компания.
Но когда она оказалась в квартире, Бруджа почти сразу почуял заработавший артефакт — сигнальные «Серебряные колокольчики» — и рассмеялся.
* * *
Информация о трагических событиях, разумеется, доходила до стройки: сообщения о случившихся в один день убийстве и самоубийстве, сплетни о том, что может стоять за ними, домыслы… Настроение у рабочих, разумеется, было далеко от идеала, а масла в огонь подливали ожившие воспоминания о волках, гулявших по району несколько недель назад. В результате люди отказывались от поездок по домам, предпочитая ночевать в бытовках, и старались не покидать их ночами.
— Совсем обалдели, придурки, — резюмировал Газон, вышедший на барское крыльцо освежиться и опорожниться по-малому. — Так трусят, что даже бытовки трясутся.
На самом деле дикарь преувеличивал — в час ночи стройка спала всегда; но и отличие было: раньше полуночное безлюдье оживляли блуждающие от фонаря к фонарю охранники, теперь же они предпочитали и носа не высовывать из тёплых «дежурок», внутри которых у бравых сторожей появлялось ощущение безопасности.
Газон, несмотря на нечеловеческое происхождение, нечеловеческой смелостью не страдал, сам трусил так, что пальцы подрагивали, однако желание «показать этим челам» перевесило. Опять же — Кумар. Если проворонить ожидаемого шасом гостя, то можно остаться не только без премиальных, но и без зарплаты, а до тех пор, пока не найден клад, в финансовом плане Газон категорически зависел от милости денежного Сулира.
— Козёл, — выдал Шапка, раз уж речь зашла об архитекторе. После чего совершил у крайней колонны задуманное, оправился и только собрался вернуться в дом, как почуял, именно почуял, что началось.
К магии дикая семейка не была приспособлена, однако чувства дикарей были куда острее человских, и именно они позволили Газону сообразить, что гость Кумара явился.
— Храни меня источник Большого Виски…
Какого-то покровителя или религиозного культа у Красных Шапок не было, однако многие дикари искренне верили в наличие где-то — возможно, спрятанного подлыми Великими Домами, — животворящего источника Большого Виски, который не оставит даже в самый страшный момент, а нужно будет — спрячет в себе.
А момент и в самом деле выходил неприятный — слабо сказано! — а то и вовсе пиковый — вот это определение подходящее! — и лёгкое ощущение действия магии сменилось железобетонной уверенностью в том, что на стройплощадке творится колдовство.
Газон натянул на нос «различитель» и укрылся за описанной выше колонной.
— Ну, шасская морда, сейчас посмотрим…
И заткнулся, словно его могли услышать.
Что, естественно, не соответствовало действительности, поскольку гость как раз запустил двигатель экскаватора, и его рёв многократно перекрывал бормотания Шапки.
Для обычных челов — выгляни кто из них на улицу — на площадке ничего не изменилось: экскаватор продолжал стоять на приколе, терпеливо дожидаясь утренней смены, однако вооружённый «различителем» Шапка видел настоящее. Как тяжеленная машина плавно тронулась с места, объехала синие туалетные кабинки, груду заготовленных для укладки бетонных труб, вышла на оперативный простор, в ту часть размеченной территории, куда ещё не добралась техника, и вгрызлась в землю.
— Стахановец, мля…
Убедившись, что ночной гость отличается трудолюбием, а не агрессией, Шапка расслабился и осмелел. Включил телефон, убедился, что «снять кино» не получится — пришелец набросил на территорию ещё и обманывающую аппаратуру «Накидку пыльных дорог», — и просто позвонил шасу.
— Не спишь?
— Газон, я тебя скошу, придурка, половина второго…
— Приятелю своему расскажи.
— Он пришёл?! — Сулир проснулся молниеносно. — Что делает?
— Экскаватор завёл и пашет, как Кортес за деньги. — Дикарь почесал пузо. — Надрывается, словно в последний раз, мля, я бы так даже после трёх бутылок виски не смог.
— Видел его?
— Ещё нет… — Шапке очень хотелось добавить: «И не увижу», но он решил пока не нагнетать. — Далеко слишком.
— Подойди ближе, — распорядился Кумар. — Я хочу знать, кто пришёл.
— Приезжай, мля, сам всё увидишь.
— Не умничай. — Шас вскочил с кровати и пробежался по спальне, совершенно растерянный, не знающий, за что хвататься. — Видео снимаешь?
— Он «Накидку» использует.
— Хитрый.
— Поэтому я и не хочу к нему приближаться, — объяснил осторожный дикарь. — Мало ли что он ещё удумал.
— Следи за ним, — распорядился Кумар, возвращаясь на кровать. — Если он что-то найдёт — звони немедленно.
— Обязательно… — Газон отключил телефон и закончил: — Размечтался, мля.
Он уже понял, что найти неведомый гость мог только одно — настоящий тайник, — и искренне надеялся, что у него не получится. Потому что если тайник отыщет Сулир, у него, мужественного и сильного Газона, будет возможность хоть как-то поучаствовать в дележе добычи, а неведомый «стахановец» ничем ему не обязан и дать ему может разве что пулю.
— Ладно, молдаванин, подойду поближе, чёрт с тобой. — И Шапка, восхищаясь собственной смелостью, сделал полшага из-за колонны.
* * *
Старый доходный дом темнел, вгрызаясь горбатой крышей в ночное небо, и, кажется, скрипел всем, чем только можно. Симпатичный, только не ухоженный днём, по ночам он превращался — в представлении Цыпы, естественно, — в сосредоточие озёрской мистики и Тьмы, казался склепом, чудовищными вратами, проводящими в мир иной, подземный, населённый монстрами, мертвецами и колдунами.
Борис был парнем современным, не глупым, не трусливым и, разумеется, не верящим в ту голливудскую ерунду, которой хитроумные продюсеры щекочут нервы обывателям. Все эти чудовища, оборотни, фреддикрюгеры и прочие джейсоны-пятницы — всё это суть фантазии сценаристов на окладе, вымотанных отцов семейств, лысых, обрюзгших, скучных и местами злобных, вынужденных придумывать «невероятное», чтобы оплатить ипотеку. Цыпа был достаточно взрослым и достаточно циничным парнем, чтобы всё это понимать, однако проклятый дом заставлял его нервничать.
Было в обители Валерии Викторовны что-то неуловимо непонятное, загадочное и особенно — по ночам.
— Чушь всё это, — проворчал про себя Борис. После чего огляделся, убедился, что стоит на ночной улице совершенно один, и быстро полез по берёзе на привычную ветку в надежде, что хоть сегодня ему повезёт.
Должно повезти!
В конце концов, сколько можно терпеть неудачи?!
«Лера! Сука ты красивая! Разденься и покажись!»
С недавних пор он звал её просто — Лера. И в мыслях, и наяву, и в мечтах… В сладких мечтах…
Лера…
Прекрасная, как фея, неприступная, как Эверест, желанная, как… Тут сравнения отсутствовали, поскольку никого ещё, даже первую свою любовь — двадцатилетнюю папину «стажёрку», — Цыпа не хотел так сильно и страстно. Тем более что со «стажёркой» у него всё сладилось, а как подступиться к гордой Валерии Викторовне, он не имел понятия.
Это бесило.
И затея с фотоаппаратом постепенно трансформировалась: желание оскорбить, унизить, ославить на весь город исчезло, теперь Борис предполагал устроить недотроге настоящий шантаж и таким образом заполучить то, что не достаётся «по-хорошему».
План Цыпе нравился, однако смущали его две детали.
Первая — ухажёры красавицы. О Ройкине в городе говорили негромко, отзываться предпочитали с уважением или, на худой конец, нейтрально — молодой опер считался любимчиком начальника полиции, хватку свою уже показал, равно как здоровую злопамятность, и без нужды с ним предпочитали не связываться. И даже с нуждой — договариваться.
