Так о Ройкине отзывался Цыплаков-старший, а Боря папе верил.
Что же касается Анисима, который тоже стал виться вокруг Леры, то тут даже говорить ничего не требовалось — одной фамилии достаточно.
«Сотрут они тебя, — нашёптывал Цыпе разумный внутренний голос. — Оставь девчонку в покое, не про твою честь».
Но юношеская гордость, помноженная на подростковое желание, даёт порой удивительный по дерзости и дури результат, и Борис решил рискнуть.
«Классно будет, если она и с Анисимом закрутит! А там, где двое, — и третьему место найдётся…»
Вторая же загадочная и немного тревожная деталь появилась сегодня.
Тот факт, что молодая учительница бросилась спасать ребёнка прямо в стаю разбушевавшихся псов, сам по себе выглядел подозрительно. Но если его при желании ещё можно было списать на аффект, на приступ героизма или глупости, то результат превзошёл все ожидания.
Цыпа остался единственным свидетелем инцидента, который сохранил хладнокровие и ясный ум. Он сразу понял, что училка бросится на улицу, подготовил аппарат, выставив его на максимальное приближение, упёрся в ограду, сосредоточился и сделал целую серию фотографий, которую можно было озаглавить «Лера и собаки». И три кадра повергли Бориса в самый настоящий шок: на них лицо молодой учительницы больше напоминало маску монстра, а на изящных, «музыкальных» пальцах виднелись не привычные, аккуратно подстриженные ногти, а самые настоящие когти. Острые и длинные. Впрочем, насчёт последнего Цыпа не был уверен — объектив, который оказался у него с собой, не позволял качественно снимать с такого расстояния. А вот лицо — да, лицо Валерия Викторовна продемонстрировала страшное… Не случайно от неё собаки разбежались так, словно увидели чудовище…
«А может, и правда — увидели?»
И эта мысль смущала так же сильно, как вид старинного дома.
Смущала, но не помешала Борису занять пост у окна молодой красавицы.
Ведь юношеская гордость, помноженная на подростковое желание, даёт порой удивительный по дерзости и дури результат.
«Лера! Покажись!»
И небо, похоже, услышало мольбу подростка.
«Ройкин?»
— Дима? — Лера улыбнулась, но сделала шаг назад, пропуская мужчину в квартиру. — Мы разве договаривались?
— А должны были?
— Я читала где-то, что так положено. У людей, которые уважают…
— Извини. — Он мягко перебил девушку. Взял её руки в свои ладони. Поднёс к губам. Прикоснулся нежно к нежным пальчикам. — Извини… Я просто подумал…
Она улыбнулась.
— Что тебе здесь будут рады?
— Да.
Его дыхание будоражило кончики пальцев.
— Тебе здесь… — к счастью, она убрала портреты со стола, спрятала в ящик, и потому в её голосе не слышалось и тени нервозности, — будут рады.
— Правда?
— Конечно.
Она ответила на страстный поцелуй и позволила подхватить на руки. И отнести в комнату, на разложенный к ночи диван.
— Поздравляю себя с первым уловом! — Соскользнувший с дерева Цыпа не удержался — уселся на лавочку во дворе, включил фотоаппарат и принялся жадно изучать добычу на маленьком экране. — Хоть что-то!
До сих пор Борису доставалась полная ерунда: девушка в халатике, фривольном, конечно, но и только; девушка топлес, но повернувшаяся к окну, а следовательно — к объективу, — спиной; девушка без ничего, но в полной темноте, в которой даже пол «модели» особенно не разобрать, не говоря уж о лице. В общем, до сих пор Цыпа пробавлялся ерундой, но сейчас…
— Ух ты!
Увлёкшиеся любовники слишком поздно выключили свет, и обрадованному подростку удалось сделать с десяток фото беззаботных утех. На ранней стадии, конечно, но всё же. Вот Лера обнимает Ройкина за шею — хорошо видна красивой формы грудь третьего, кажется, размера; вот она тянет любовника за собой; вот падает халат, и видно почти всё. Может, чуть смазано, зато и тело, и лицо, и никаких сомнений, что забавляется перед объективом бесстыдная преподавательница МХК школы № 3.
— Какая же ты красивая! — не сдержался Цыпа.
И вздрогнул, услышав холодный голос:
— Красивые часто оказываются ведьмами.
— Что?! — Юноша вскочил, обернулся и вздрогнул второй раз, увидев невысокого худощавого мужчину с холодным неприятным лицом.
— Красивые часто оказываются ведьмами, — повторил мужчина, присаживаясь на лавочку. — Ты не убегай, Борис, ты садись. Потому что ты мне без надобности, но если побежишь — догоню. Всё понятно?
— Нет, — честно ответил Цыпа.
— Тогда садись и слушай.
Поколебавшись, юноша осторожно вернулся на лавку, на краешек лавки, стараясь оказаться как можно дальше от невысокого, и нервно пере-дохнул.
Сказать, что неожиданный собеседник наводил на подростка страх, — значило просто промолчать. Ужас — вот что ощущал Цыпа сейчас, и лишь ленивое обещание догнать заставляло его оставаться на месте.
Обещанию юноша поверил.
— Откуда вы меня знаете?
— Я в Озёрске всех знаю.
— Правда?
— Нет, конечно, Боря, но какое тебе дело до всех, а? Тебе о себе думать надо. — Цыпа сглотнул. Невысокий довольно рассмеялся — он читал чувства подростка, как напечатанную крупным шрифтом газету, — и кивнул на окно, за которым проклятый Ройкин уединился с ненаглядной Лерой. — Нравится училка?
— Да. — Врать бессмысленно, а хамить, типа «Не ваше дело!», страшно.
— Давно за ней следишь?
— Только сегодня…
— Значит, давно. — Невысокий совсем не обиделся на попытку соврать. — Ты за ней следишь, она наверняка об этом знает, но привыкла и не обращает на тебя внимания. Это хорошо.
Речи страшный собеседник вёл обидные, однако Цыпа смолчал.
— С этого дня будешь показывать фотографии мне, — ровно продолжил невысокий. — Все фотографии абсолютно.
— Э-э…
— И фотографий делай побольше. Меня особенно интересует, с кем училка твоя встречается. Всё понятно?
— А… — Борис откашлялся, но всё-таки смог преодолеть напавший на него ужас и спросил: — А что мне за это будет?
— Молодец, — одобрил страшный. И улыбнулся. И улыбка у него, как понял Цыпа, была обаятельной, красивой. Только от неё делалось ещё страшнее. — За это, когда мы закончим, ты сможешь сделать с Валерий своей Викторовной всё, что захочешь.
— Всё? — недоверчиво прищурился подросток.
— Всё, что захочешь, — повторил страшный. — Клянусь Алым Безумием.
— Чем?
— Не твоё дело. — Невысокий резко поднялся с лавки и приказным тоном закончил: — Завтра встретимся здесь же, в это же время.
— В следующий раз неси шампанское, — капризно велела девушка. — А то взял моду являться на свидания с простым белым.
— Не с простым, а с прекрасным пьемонтским, — поправил подругу валяющийся на подушках Ройкин. — Которое ты очень даже любишь.
— Сегодня я была настроена на шампанское.
— Спасибо за комплимент.
Лера улыбнулась:
— Ты слишком о себе возомнил.
— Неужели? — поднял брови Дима. И попытался схватить подругу за руку: — А ну, иди сюда.
— Сам иди. — Обнажённая девушка подошла к столу и вновь наполнила свой бокал холодным вином.
— Как хочешь. — Ройкин вновь завалился на подушки, бездумно глядя в потолок, и вдруг спросил: — Кстати, ты уже слышала насчёт соседки?
— Агафьи Михайловны? — Девушка догадывалась, что только эта старушка способна привлечь внимание полицейского. — У неё ещё фамилия такая забавная… Не помню…
— Брауншвейг.
— Точно!
— Семьдесят семь лет, — задумчиво продолжил полицейский.
— А что соседка? — поинтересовалась Лера, поднося бокал к губам.
— Убили её…
— Убили?! — Девушка поперхнулась. — Что?!
— Убили, — подтвердил приподнявшийся на локте Дима. — Я думал, ты знаешь.
— Когда?
— Сегодня.
— А кто убил? Как?
— Неизвестно, — ответил Ройкин, чуть удивляясь экспрессии подруги. — Её за домом нашли, в переулке. Похоже, кто-то ножом ударил… Да ещё несколько раз… — Опер помолчал, после чего дёрнул плечом: — Что-то много у нас в последнее время трупов.
— Да, — глухо подтвердила девушка, вновь принимаясь за вино. — Много.
Бокал в её руке не дрожал. А глаза…
В глазах тоже не было испуга, но хорошо, что в темноте развалившийся на диване Дима не видел взгляда этих глаз…
Озёрский район, 1941 год, ноябрь
Погода в этом ноябре стояла суровая: снег в начале месяца лёг, мороз тогда же встал, метелило частенько, и выходить из дому без особой нужды желания не было никакого. Да и по нужде — тоже, потому что убивали не только мороз и голод, пришедший вместе с войной, но и немцы, войну на русскую землю принёсшие. Убивали много: за сопротивление, за мысли, за веру, что «Скоро вернутся наши!», убивали по доносам и наветам — желающие послужить новой власти нашлись, не без этого, — убивали просто потому, что нравилось. Немцы охотно позировали на фоне повешенных и расстрелянных, лыбились в объективы и посылали карточки в Померанию и Силезию, украшая обороты сентиментальными подписями: «Дорогая Гретхен, вернусь, когда убью всех русских».
