куда мы пойдем?» Но не отступил, как не отступила и Валерия.
Через пару недель к ним устроилась еще одна хтонь, а через год они арендовали офис побольше и поближе к метро. Дела пошли в гору.
А все редкие заказы с разговорами о смерти Гор неизменно забирал себе: когда ты видел процесс изнутри, проще подобрать слова. И пускай практиковался в основном на сбитых или неоперабельных животных, смерть — это всегда смерть; найдется что о ней людям рассказать.
Около часа Гор и Денис говорят о земном и вечном: о черных кладбищенских крестах, утопающих в зелени кустов, о ценах на гробы, о том, каково это — чувствовать по запаху чужую близкую смерть, и о том, что Денис хочет быть кремированным и почти переспорил родителей, которые настаивали на могиле и памятнике.
«Тебе не страшно об этом думать?» — хочет сорваться с языка. Машинально крутя кольцо на пальце, Гор наблюдает, как Денис отточенным движением вкалывает обезболивающее, и вопрос отпадает сам собой. Нет ничего хуже неизвестности — но любая неизвестность лучше постоянной боли.
Когда Гор одевается в прихожей, Денис запоздало спрашивает:
— Слушай, а тебя как зовут?
— Гор. То есть Георгий, но, если немного пожонглировать буквами, получится Гор.
— Египетский бог света? — хмыкает Денис, прислоняясь к косяку. — Интересно.
Какой начитанный молодой человек.
Гор обнимает его на прощание — аккуратно, опасаясь стиснуть чересчур крепко и что-нибудь сломать.
— Спасибо, — шепчет Денис, уткнувшись лбом в плечо. — Теперь я ничего не боюсь.
— Для того мы и говорили, — улыбается Гор. И, махнув рукой, выходит из квартиры.
В мае агентству исполнилось семь лет — красивая цифра! Даже не верилось, что все выросло из чужого сообщения на форуме и ветра в голове Гора; что когда-то им в офисе колотили окна; что во время кризиса они с Валерией голодали и залезали в кредиты, чтобы не оставлять сотрудников без зарплаты.
По случаю праздника Гор угостил каждую точку пиццей и медовухой; и, поднимая стакан, провозглашал один и тот же тост: «За нас, хтоней, и за людей, которым мы нужны».
В конце концов, если бы не люди, их проблемы и бесконечное любопытство — ничего бы не было.
Гор не спешит к метро — поворачивает к парку. Там никого нет, но на всякий случай он уходит подальше от входа и обнимает фонарь, прижимаясь щекой к ледяному столбу.
Хорошо, что, когда носишь желтые очки, никто не разглядит за стеклами твоих слез. Сколько нужно таких заказов, чтобы обрести наконец внутреннее спокойствие? Когда перестанет разрываться сердце? Он семь лет ездит к людям, стоящим на самом краю; он то и дело провожает несчастных кошек, птиц и собак; он насквозь пропах смертью, так что Вик при встрече неизменно принюхивается и мурлыкает: «Мой любимый цвет, мой любимый размер…» Но от этого ни капли не легче.
Расклеиваться нельзя, и Гор дает себе ровно пять минут, чтобы мысленно проводить и оплакать Дениса. Потом надо возвращаться на точку и досиживать смену, лениво придумывать, что сегодня будет на ужин, в конце концов, планировать традиционный йольский корпоратив: двадцатое декабря не за горами. Люди умирают — но жизнь продолжается: хорош он был бы, если бы каждый раз умирал вместе с ними.
А в агентстве Гор обязательно вытащит блокнот, ничуть не меньше пропахший смертью, привычно усмехнется детским мечтам о карьере художника и зарисует Дениса: худого, с рыжим «ежиком», закутанного в плед — и как никогда бесстрашного.
— Мы едем, едем, едем в далекие края, хорошие соседи, счастливые друзья… [4]
Песня была бы не так уж плоха — если бы Вик не пел скрипуче-фальшивым голосом. Наверняка нарочно действует на нервы, точно проверяя, не переполнилась ли у Лии чаша терпения.
«У моей чаши нет ни края, ни дна», — усмехается Лия, но все равно цедит:
— Вик, если не замолчишь, я тебя убью.
— Понял, принял, тишина на борту. — Он демонстративно застегивает рот на воображаемую молнию и отворачивается к окну.
Порой Вик совершенно беспричинно превращается в невыносимое чудовище: начинает петь, качаться на стуле, упрашивать, чтобы с ним поиграли в слова или города, и вообще всячески доставать каждого, до кого может дотянуться.
Лия долго не понимала, в чем дело, пока он однажды не объяснил: «Когда ты самое ужасное в мире существо, проще незаметно заботиться о других. От тебя не ждут ничего хорошего, а значит, на тебя никто не подумает».
Правда, работает эта схема только с малознакомыми: друзья знают, что Вик вовсе не чудовище и прекрасно умеет заботиться. А почему и до друзей Вик докапывается — да поди пойми. Может, это своеобразное «Любишь мои плюсы — терпи мои минусы»?
Лия, куда деваться, терпит — потому что любит. Да и ни разу не хотелось по-настоящему его пристукнуть: всегда достаточно попросить, чтобы он затих, как сейчас.
За окном проносятся снежные поля и темные деревья: автобус давно выехал за пределы города. Кто-то читает, кто-то слушает музыку, где-то в хвосте играют в карты — каждому нашлось занятие. Лия, вздохнув, прислоняется к Вику и прикрывает глаза: ехать недолго, около шести часов, но это ж с ума сойти можно, если сидеть на одном месте. Хотя вдруг удастся подремать?
И все-таки она любит выездной йольский корпоратив — хотя бы за возможность забыть о делах и побыть рядом с Виком. Не ждать напряженно звонка от заказчика, который потребует себе хтонь в самый неподходящий момент, не подгадывать выходной, чтобы увидеться вне работы, не вспоминать про немытую посуду, омрачающую удовольствие от лежания в кровати, — ничего подобного. Лишь прижиматься щекой к плечу, чувствовать спокойный ритм дыхания и думать: «Я тебя люблю».
Только однажды хватило сил сказать это вслух, а дальше Лия старается не говорить, а показывать. Как назло, все теплые прикосновения уравновешиваются холодными и колючими фразами: «Я тебя убью», «Невыносимое чудовище», «Пей и не шуми». Может, Вик догадывается о том, что при виде него замирает сердце, — но разве хтони умеют читать мысли? И говорить словами через рот, к сожалению, не умеют тоже.
Лия берет Вика за руку, утыкается носом в плечо и шепчет беззвучно, едва шевеля губами:
— Ты мне важен.
Пускай Вик услышит и все поймет, а?
Корпоратив
