Нёхиси бросает кубики. Ду-беш, пять-пять. Прекрасное начало. Похоже, в этой партии удача будет на стороне Нёхиси, тут уж ничего не поделаешь. Утешением мне станет еще одна чашка капучино и рюмка грушевого коньяку. Много не потребуется, пятьдесят граммов этого нектара я могу растянуть на несколько неудачных партий. Но будем надеяться, до этого все же не дойдет.
Нёхиси по-прежнему отчаянно везет, а мне выпадает всякая ерунда; партия еще в самом разгаре, но уже ясно, что с солнышком можно попрощаться. На какое-то время.
Ставка в нашей с Нёхиси игре всегда одна и та же – погода. Единственный вопрос, по которому нам с Нёхиси никогда не договориться.
Я люблю тепло. Мне нравится солнце – в любое время года, даже летом, когда люди начинают хором жаловаться на жару, купаться среди бела дня в городских фонтанах и скорбно смотреть на небо в надежде увидеть там хоть намек на приближающуюся тучу.
А уж насколько я люблю солнце ранней весной – нет подходящих слов ни в одном из человеческих языков, чтобы описать мою страсть к этому светилу. Весной я развлекаюсь, подсчитывая расцветающие во дворах первые подснежники, пунктуально записываю результат и прикидываю – какая улица в этом году победит? Я праздную ледоход, выпивая по глотку грога из термоса на каждом городском мосту, включая безымянный полуразрушенный мост через Вильняле, от которого можно подняться наверх, к улице Жвиргждино и Бернардинскому кладбищу; еще один глоток всякий раз непременно достается реке, чтобы ей веселее было делать тяжкую свою работу. Я рыщу по паркам в поисках синих пролесков, звонким свистом приветствую перелетных птиц и, когда никто не видит, целуюсь с набухающими древесными почками.
Нёхиси, напротив, по сердцу зима. Белый снег, скользкий лед, ломкий иней, пронзительный ветер, густые морозные туманы и долгие, на полдня, синие декабрьские сумерки. А еще затяжные осенние дожди, жгучие весенние заморозки, на худой конец, сойдут летние грозы – при условии, что небо будет плотно обложено тучами, и станет темно, как ночью, на меньшее Нёхиси не согласится.
Нёхиси снимает последнюю шашку с доски, а у меня даже не все в доме. Если бы мы играли на деньги, пришлось бы платить двойную ставку. Но мы играем на погоду, поэтому оконные стекла уже звенят от ветра, на улице становится темно, как вечером, а на булыжную мостовую падают первые тяжелые крупные градины.
– А это не слишком? – спрашиваю я.
– В самый раз, – пожимает плечами Нёхиси.
Ну, честно говоря, да. Имеет право. Мне не спорить надо, а поскорее отыграться. Во дворе на Бокшто позавчера расцвели подснежники, и о них следует позаботиться. Предлагаю:
– Еще одну?
Нёхиси великодушно кивает. Град за окном сменяют крупные хлопья снега, который, впрочем, тает, едва коснувшись земли. Нёхиси меру знает.
В кафе пулей влетает мокрая до нитки, слегка побитая градом, но совершенно счастливая парочка. Рыжий, как предзакатное солнце молодой человек первым делом избавляется от мокрой кепки, помогает своей спутнице снять пальто, кутает ее в полосатый плед. Они усаживаются у противоположного окна.
– Ну мы и попали, – громко говорит рыжий. – Вышли из дома весной, и вдруг опять наступила зима. По-моему, мартовской погодой управляют какие-то психи.
Нёхиси беззвучно хохочет, закрыв лицо руками.
Я ухмыляюсь и кидаю кости.
Улица Чюрлёнё (M. Čurlionio g.)
Чертов перец
Этот чертов перец притащил Ежи. Еще на прошлую квартиру, которая была на Жверинасе. Пер на себе через полгорода огромный горшок с землей, из которой торчал трогательный зеленый росток полутора сантиметров росту. Допер таки, поставил на подоконник и твердо сказал: нельзя тебе совсем одной, в доме должен быть кто-то живой кроме тебя, не возьмешь растение, принесу кошку, ты меня знаешь, поэтому бери меньшее зло, пока дают.
О да, Сабина его знала. А потому дар приняла безропотно, только спросила, что это за хрень такая расчудесная, а Ежи ответил – понятия не имею, я каких только семечек туда не закапывал, что выросло, то выросло, может, помидор, а может, мандарин, хотя на цитрус вроде не похож. Короче, поживем – увидим.
Сабина, конечно, хотела сказать – у меня все растения дохнут, плохо им со мной, где мой конь пройдет, не растет трава, забыл? Но промолчала. Что толку спорить, если горшок – вот он, уже здесь, лучший друг и практически старший брат, злодей, каких мало, упертый как ослиный бог, принес его и водрузил на подоконник, значит, так тому и быть. Может, действительно выживет, думала Сабина. Ну, вдруг. А буду съезжать – оставлю хозяевам.
Росток оказался не помидором и, конечно, не мандарином, а жгучим перцем. Он не просто выжил, но быстро разросся до состояния умеренно непроходимых джунглей и стал отличным компаньоном, неприхотливым и жизнерадостным, вечно цветущим, бесперебойно плодоносящим; Сабина сама не заметила, как завела привычку проснувшись сразу идти к подоконнику – что нового? И сожитель ее не подводил, то очередной зеленый перчик внезапно вспыхнет заалевшим бочком, то новый цветок откроется, или, напротив, облетит, обнажив крошечную тугую завязь. Еще бы чайник ставить по утрам научился, цены бы ему не было, ворчала Сабина, когда Ежи заходил навестить их обоих – то есть, практически каждый вечер. Растение так стойко переносило продолжительные засухи, то и дело наступавшие по вине рассеянной хозяйки, что Сабина, в конце концов, устыдилась и установила в телефоне напоминание: «Полей меня».
На каждый день.
Переезжая, она и не вспомнила, что поначалу собиралась оставить горшок хозяевам. Сама отнесла его в машину, обхватив так крепко, как не обнимала никого из своих любимых – их-то она не опасалась уронить и разбить. Может быть, зря.
День переезда выдался морозный, а Сабина не сообразила прогреть машину прежде, чем переносить растение, но перец и бровью не повел, уронил на залитый зимним солнцем подоконник нового дома несколько обмороженных листьев и принялся жить дальше, как ни в чем не бывало. Ничем его не проймешь, такой молодец.
И вдруг – тля. Еще вчера все было в порядке, а сегодня нежные молодые листья сплошь покрыты бледной пакостью, шевелящейся, копошащейся, кушающей.
Откуда она взялась посреди зимы, в квартире, где перец был единственным растением? Откуда вообще берется эта мелкая мерзкая дрянь? Самозарождается из воздуха, из черных мыслей, из скверной кармы горе-садовода? Неведомо.
Сабина понятия не имела, что тут можно сделать. Нормальные люди в таких случаях звонят, например, бабушке. Или маме. И спрашивают, как быть. Бабушка, однако, умерла еще до Сабининого рождения, а вторая, которая по отцу, если и была жива, то вряд ли догадывалась о существовании внучки. Мама же некстати увлеклась буддизмом, за компанию с новым немецким бойфрендом, а потому истреблению живых существ в лице тли способствовать не желала. Впрочем, если бы и желала, толку от нее, потомственной горожанки, уморившей на своем веку полдюжины дареных кактусов, все равно не было бы. Зачем я вообще ей звонила? – недоумевала Сабина, вспоминая, сколько стоит в будний день минута разговора с Берлином, и прикидывая, как долго они болтали.
Чертов перец. Чертова тля. Чертов Ежи.
– Чертов Ежи, – сказала она вслух. И повторила: – Чертов, чертов, чертов Ежи, хороший мой, ну как же так, а.
Ежи был всегда, вернее, почти всегда. Первые шесть лет Сабине приходилось справляться с жизнью в одиночку, а потом появился Ежи, как ответ на ее страстные младенческие молитвы о старшем брате, который станет защищать от врагов, придумывать интересные приключения и отвечать на важные вопросы. Вышел во двор, такой высокий – почти до неба, такой взрослый – аж в четвертом классе. Уже почти в пятом. Сказал всем: «Я теперь здесь живу». Сказал Сабине: «Гляди, что у меня есть», – и достал из кармана калейдоскоп, она как начала смотреть, так целый час не могла оторваться. Сказал вредным мальчишкам: эту мелкую не трогать, а то будете иметь дело со мной. И с этого дня Сабинина дворовая жизнь стала такой замечательной, что вспоминаешь – сама себе не веришь. А все Ежи, не кровный, не молочный, не названный – гораздо лучше, добрыми ангелами посланный брат. Самый прекрасный человек в мире, таких вообще не бывает.
А теперь Ежи в больнице. Уже вторую неделю зачем-то там лежит как дурак. Говорит, просто на обследовании. Сабина и хотела бы ему поверить, но никак не получается, потому что ясно же, все совсем не просто, и от того, что мы не называем некоторые страшные вещи своими именами, проще не становится. И совершенно непонятно, как жить в мире, где с таким хорошим Ежи все настолько хреново. И, главное, зачем. Никак, низачем – такие вот примерно ответы.
