— Глаза продери, брателло, мля, в натуре!
— Э?
Первый осмысленный вопрос изрядно приободрил Шапку.
— Наконец-то, мля, ты со мной или здесь?
— На работу?
— В магазин.
— Дагестанский есть? — тут же осведомился Николай Матвеевич и просительно добавил: — Только настоящий, Люсенька, у меня от палёного изжога делается, ты же знаешь.
— Мля…
Дикарь понял, что совершенно напрасно упомянул привычную слесарю точку, и рявкнул:
— Подъём, боец! Тревога!
Поскольку знал, что челы, прошедшие службу в имперской армии, на такую команду реагировали машинально.
И в самом деле — подействовало.
— Мля… — Столяров уселся на кровати, кулаками потёр глаза и неуверенно огляделся: — Что?
— Газы!
— Какие газы?
— Наконец-то, — выдохнул Шапка. — Выпьешь?
— Так и знал, что это сон.
— Какой сон? Бутылка ваще настоящая, не палёная, даже не польская, мля, мне шас-жадюга специально из Питера заказывает, так что пей, не вороти нос, может, проснёшься… Сука!
Николай Матвеевич повалился на подушку:
— Это сон…
— Подъём! — Газон схватил слесаря за плечо и резко дёрнул вверх, не позволив достичь вожделенной подушки. — Ты меня не узнал, что ли?
— Кто здесь?! — Столяров подскочил и, не обращая никакого внимания на опешившего дикаря, уставился в темноту. Губы его дрожали, тощее белое тело била крупная дрожь, впалая грудь ходила вверх-вниз со скоростью поршня. — Кто?
И только сейчас Шапка сообразил, что забыл отключить артефакт морока, и потому совершенно невидим для хозяина квартиры.
— Мля…
— Галлюцинации! — Слесарь метнулся в туалет.
— Да стой ты! — Газон с трудом не влетел в захлопнувшуюся перед носом дверь, выругался и мягко произнёс: — Это я, Сигизмунд Феоклистович Левый, твой друг.
— Откуда?
— Ты дверь забыл закрыть.
— Откуда ты здесь взялся?
— Дело важное.
— А ты правда есть?
— Могу дать пощупать.
— За что?
— За руку.
— Лучше за палец.
— Как?
— Я дверь приоткрою, а ты в щель палец сунешь.
— Делай.
Из-за двери послышался шумный выдох, после чего створка чуть приоткрылась, и дикарь медленно просунул в щель палец. За палец потрогали.
— Ну?
— Это ты?
— Мля, брателло, а кто же? — Газон нервно хохотнул. — Ты ваще меня напугал, в натуре. Я тебя бужу, а ты не будишься, я тебя бужу, а ты на меня смотришь и не видишь, мля…
— Мне показалось, что никого не было, — извиняющимся тоном произнёс Николай Матвеевич.
— Это всё коньяк, — убеждённо произнёс дикарь. — Лучше вискаря хлебни.
— Лучше я ничего хлебать не стану, — решил слесарь. И осведомился: — Ты чего тут?
— Документ про тебя нашёл, — перешёл к делу Шапка. — Из полиции, наверное, потому что целая папка лежит, а на ней твоя фамилия. Так что теперь полицейские про тебя забудут, а ты мне будешь должен за такое благодеяние, мля.
— Из какой полиции? — Хозяин квартиры пошире раскрыл дверь, несколько секунд таращился на лицевую обложку папки, которую дикарь выставил в щель, после чего хмыкнул: — Так то не про меня, друг мой, а про отца моего, про Матвея Дмитриевича Столярова, написано.
— Папаша твой тоже поднадзорным числился?
— Отец мой герой войны, между прочим, партизаном здесь был, едва под расстрел не угодил, а потом на фронт подался, два года себе прибавив, и до Берлина дошёл. А я… — Столяров махнул рукой. — Пошли на кухню. — И, усевшись за колченогий стол, поинтересовался: — Откуда она у тебя?
— На пустыре нашёл за музеем, — шмыгнул носом Газон. — Я там спать пристроился, а потом смотрю — папка. И фамилия твоя, как будто, я и вспомнил.
— Что вспомнил?
— Про тебя.
— А-а… — Слесарь перелистнул несколько страниц, посмотрел на фотографии, грустно улыбнулся: — Отец у меня настоящим героем был.
— Так давай за него выпьем, — с энтузиазмом предложил дикарь.
— Ты пей.
— За Ивана?
— За Матвея.
— Можно и так.
— Последнее интервью. — Николай Матвеевич добрался до пожелтевшей газетной вырезки. — Я тогда рядом сидел, когда отец его давал. Рассказывал, а мы слушали: я и корреспондент. Память…
— Мне папаша тоже много чего рассказывал, — не стал скрывать Газон. — Только всё больше за жизнь. В смысле, где как повернуться, куда рыпнуться, а когда затаиться.
— Отец ваш прагматиком был.
— Не, нормальным. — Газон снова приложился к «непалёной» бутылке. — Баб любил.
— А это что? — Столяров с удивлением вытащил из папки несколько скреплённых листов бумаги. — Копия допроса… «НКВД СССР»… Ого!
— Так, значит, папаша твой всё-таки поднадзорным был? — хохотнул Шапка.
— Не его допрос, — отрывисто ответил слесарь.
— А чей?
Читать Газон в общем-то умел, но не по ночам и не вверх ногами.
— Это протокол допроса Гюнтера Оттовича Лациньша, он при немцах местными полицаями командовал, а после войны его где-то в Пруссии отыскали, сюда привезли, да за зверства повесили.
— Это правильно, — одобрил Шапка. — За такое вешать надо.
— Смотри-ка, Лациньш сообщает, что немцы таки нашли клад графини.
— Немцы? — Газон застонал. — Немцы? Да кто они такие?
— Нашли, а потом… — Столяров вернулся к последнему интервью отца, несколько секунд скользил глазами по выцветшим строчкам на пожелтевшей от времени бумаге, после чего ошалело посмотрел на собутыльника и выдохнул: — Сигизмунд Феоклистович…
— Что?
— Сигизмунд Феоклистович! Родненький! — Николай Матвеевич выхватил из руки дикаря бутылку, сделал огромный глоток и закончил: — Я знаю, где клад графини!
«Наступление войск 4-й армии началось 19 ноября и сразу стало иметь характер встречных боёв. Немецкие войска не только упорно оборонялись, но и сами контратаковали, в результате чего ни одна из оперативных групп поставленную задачу не выполнила: 65-я стрелковая дивизия, основная действующая сила Восточной группы, атаковавшая Тихвин сначала с юго-востока, а затем с юга, сумела выйти в пригороды, где была остановлена. Южная оперативная группа была вынуждена прекратить наступление, едва достигнув Озёрска…»
Из доклада комиссара госбезопасности 3-го ранга Меркулова Озёрский район, 1941 год, ноябрь— Тебя зовут Матвей Столяров.
— И что? — Подросток дёрнул плечом, но тут же скривился — тело отзывалось болью на любое движение.
— Ничего, — пожал узкими плечами Бруджа. — Просто показываю тебе, маленький чел, что я, крайне занятой и крайне важный офицер СС, знаю, как тебя, оборвыша, зовут. И в этом нет ничего удивительного, поскольку Чеширский сказал, что ты, скорее всего, партизанский связной, а Чеширский зря не скажет…
Послышался сдавленный, тут же «зажатый» вскрик. Короткий возглас, показавший дикое изумление юного Столярова.
— Ну чего вытаращился? — Вампир тихонько рассмеялся. — Неужели считал себя умнее всех? Напрасно. Чеширский — старый и жадный подлец, но далеко не дурак. Он прекрасно понял, для чего сын советского комиссара явился устраиваться в его мастерскую. Именно в его мастерскую… Решил отомстить? Понимаю, Матвей Дмитриевич, понимаю. Я знаю, что такое потерять отца.
— Я вас ненавижу, — с угрюмой злобой произнёс подросток.
— Знаю. Не бери в голову. — Пётр повертел в руке изящную бронзовую чернильницу, оставшуюся ещё с дореволюционных времён, и продолжил: — За тобой следили, мальчик, так что мы примерно знаем, где дислоцируется отряд. Не совсем точно, но знаем.
— Нет.
— Да. — Бруджа поставил чернильницу на место. — Но сейчас меня интересует другое, а именно: что ты позабыл в усадьбе?
Молчание.
— Зачем ты здесь?
Тишина.
Бруджа вздохнул. Он терпеть не мог «работать» с подростками. Высушивать любил — молодая кровь придавала вампиру больше сил, — а вот «работать» — нет. Подростков трудно запугать, они ещё не знают цену жизни и времени, не понимают, что можно потерять, всего лишь стиснув зубы и отказавшись отвечать на вопросы. Они упрямы и злы.
И иногда даже ему, кровососу, становилось их жаль.
— Посиди в сарае, мальчик, подумай о вечном. Знаешь что-нибудь вечное?
— Советская власть.
— Да, да… Конечно. Она… — Вампир вздохнул. — Завтра продолжим. Лациньш!
Столяров машинально вздрогнул, что вызвало лёгкую ухмылку масана. Лациньша, сынка его бывшего руководителя и нынешнего начальника полиции, в Озёрске боялись даже больше гестапо, и именно поэтому Бруджа сразу приблизил «ребёночка революции» и постоянно возил с собой, используя для самых грязных дел. Тех, от которых даже отпетые фашисты из СС отказывались.
