– Короче. Главное, что ты жив, все остальное херня, – устало говорит Ася. И кашляет, поперхнувшись не то дымом, не то воспоминаниями, которые пришло время разворошить.
– Ты меня прости, пожалуйста, – говорю я, дождавшись, пока она откашляется. – Я же просто пьяный тогда был. С утра квасить начал. Другой бы давно под столом валялся, а я просто соображать перестал. Вот тебе и все объяснение.
– Да уж, – вздыхает Ася. – Представляешь, я же все эти годы голову ломала: зачем ты вдруг стал рассказывать целой куче народу, будто у меня на заднице гигантская бородавка? Какой в этом был смысл?.. А мне, между прочим, Томас тогда очень нравился. Помнишь его? Такой красивый был эстонец. И с меня глаз не сводил – до твоего блистательного выступления. А потом как отрезало. Думаю, эта дурацкая вымышленная бородавка стояла у него перед внутренним взором как живая. Как будто он сам ее видел. Небось, до сих пор вспоминает – если, конечно, вообще вспоминает хоть что-то: «и еще там была такая девушка Ася, сама маленькая, а бородавка на жопе огромная, такая шутка природы». Какого цвета у меня глаза, забыл давным-давно, а бородавку помнит, так уж человеческая память устроена, я сама обо всех такие глупости помню, хотя мне, вроде бы, неинтересно, и вообще не хочу думать плохое… Слушай, ну вот хоть сейчас объясни: зачем?
Покаянно вздыхаю.
– Да незачем. Совершенно бессмысленная выходка. Говорю же, просто выпил больше, чем надо. И злился на тебя за что-то. Из-за какой-то ерунды. Может, кстати, как раз из-за Томаса, как ты на него смотрела. А может, нет. Правда, не помню. Я тогда все время на тебя злился. Хотя сам предложил разбежаться, а ты согласилась. Но как-то слишком легко согласилась.
Как будто только этого и ждала.
– Ну, в общем да, – кивает Ася. – С самого начала думала, что лучше бы мы были просто друзьями. И надеялась, что еще станем… Ай, неважно. Совершенно неважно. Спасибо, что рассказал. Теперь хоть как-то понятно.
– Прости меня, пожалуйста, – говорю я. – Мне очень стыдно потом было. Я бы извинился, я очень хотел, но не знал, как к тебе подступиться. Ты же меня видеть не могла.
– Ну да, конечно, не могла, а как ты думал. Это вообще нормально – хотеть видеть человека, который зачем-то всем наврал, что у тебя на жопе бородавка?..
– Ну хоть теперь извинился, – вздыхаю. – Лучше поздно, чем никогда.
– Лучше – не то слово, – серьезно соглашается Ася. – Ох, Митька, как же хорошо, что ты живой и мы встретились! – И, помолчав, неожиданно добавляет: – Ты меня, пожалуйста, прости.
– Тебя-то за что?
– За то, что от тебя ничего не осталось, кроме этой идиотской придуманной бородавки.
– Ну что ты, – улыбаюсь я. – Смотри, сколько осталось! Я бы, пожалуй, предпочел, чтобы от меня осталось кило на десять меньше. Например.
– В моей памяти – почти ничего, – тихо говорит Ася. – Ну, еще имя. Митя. И все. Вот ты утонул, да? Ну, то есть Андрюшка сказал, что утонул, и все поверили. И я тоже. Причем у меня до этого никто никогда не умирал. Я имею в виду, вообще никто из родных и знакомых, а тут вдруг – ты. Очень важный для меня человек, по идее. И я все время думала, надо что-то почувствовать. Осознать потерю. Пожалеть, что тебя больше нет. Поплакать, что ли… Как бы я на тебя ни злилась, а все равно, что было – было. Крым у нас с тобой был, например. Лучший август в моей жизни, до сих пор – веришь, нет? И в Таллин мы вместе автостопом ездили. Как же здорово тогда все складывалось, до сих пор удивляюсь. А как мы сидели зимой с атласом мира и сочиняли идиотские стишки про разные страны: «В это княжество Монако не любая влезет срака». Ржали, как укуренные, а ведь даже пива не пили, только чай… И еще, помнишь, однажды мы гуляли ночью, и вдруг – хлоп! – туман. Такой густой-густой. И луна оранжевая, огромная, как будто падает на землю, и уже чуть ли не полпути пролетела, и ты мне объяснял, что такого быть не может, никуда луна не падает и никогда не упадет, невозможная антинаучная ерунда, а у самого руки дрожали, я же помню. То есть сейчас помню. А раньше все эти годы – не помнила. То есть нет, не провалы в памяти, не амнезия какая-нибудь, а просто условный рефлекс.
Вот скажет кто-то: «Митя», или просто мимо твоего дома пройду, и сразу всплывает: «Зачем он тогда наврал про бородавку?» А больше ничего о тебе не думаю и не чувствую ничего. Такая оказалась злопамятная, сама не ожидала… Понимаешь, если бы ты на самом деле умер и мы бы не встретились, ты так и остался бы в моей памяти человеком-бородавкой, дураком, зачем-то навравшим про бородавку, которая оказалась сильнее смерти и, получается, сильнее жизни. Той ее части, которая была наша общая жизнь. И ты, пожалуйста, прости меня за это, потому что так – нельзя. Какие бы глупости мы все ни делали, так – нельзя. Господи, Митька, как же хорошо, что мы встретились!
Ася наконец-то расплакалась.
А я сижу рядом и ничего не говорю. Что тут скажешь.
– Теперь, – немного успокоившись, говорит Ася, – опять все в порядке. Я все помню. И все чувствую. И бородавка, которую ты когда-то сдуру выдумал, заняла положенное ей место. То есть, на заднице. Больше не заслоняет тебя и весь мир. Прости, что расхлюпалась. Это от облегчения. Честно.
А вот теперь пора прощаться. Важный момент. Попрощаться надо красиво. Не вообще, не абстрактно красиво, а чтобы Асе понравилось.
Приблизив губы к ее уху, шепотом, немного нараспев читаю:
Сверни с проезжей части в полуслепой проулок и, войдя
в костёл, пустой об эту пору,
сядь на скамью и, погодя,
в ушную раковину Бога,
закрытую для шума дня,
шепни всего четыре слога:
– Прости меня[12].
Ася удивленно качает головой.
– Надо же. А раньше ты не любил Бродского. Помнишь, как мы из-за него ругались?
– Мало ли, что было раньше, – улыбаюсь я. – Кстати, он это здесь написал.
– Где – здесь? – оживляется Ася. – Вот прямо на этой улице?
– Ну, не то чтобы прямо на улице. В Костеле Святого Духа. Сюда выходит его задний фасад – вот, видишь? И лаз в знаменитый подземный лабиринт[13], вроде, тоже где-то здесь, но искать не советую. Заблудишься, перепачкаешься и платье, чего доброго, порвешь. К тому же у местных призраков, говорят, сильно испортился характер после того, как любопытные студенты повадились лазать туда на экскурсии и растаскивать черепа на сувениры[14]. А вход в костел с улицы Доминикону, вон там, за углом. Зайди обязательно. Там купол изнутри такой странной неправильной формы, сама увидишь. «Ушная раковина Бога» – это он и есть.
– Ты это все прямо сейчас придумал? – оживляется Ася.
– Ну что ты. Вычитал где-то[15]. Честно. Так что ты обязательно туда зайди, Асенька. А мне надо бежать.
– Вот прямо сейчас? – растерянно спрашивает она.
– Еще четверть часа назад надо было. Меня друзья в машине ждут, матерят страшно, потому что нам еще ехать и ехать, до самого Гданьска. Представляешь, как далеко?
И, не дав ей опомниться, разворачиваю ее лицом к улице Доминикону и слегка подталкиваю вперед – не рукой, а порывом ветра. Как будто она сама решила, что пора уходить, обрывать разговор на высокой ноте, не портить чудесную нечаянную встречу суетливыми проводами до угла и обменом телефонными номерами, и ветер одобрил это решение – добрый знак. Ася всегда придавала значение подобным глупостям.
И она совершенно права.
Когда Ася остановится на углу и обернется, чтобы помахать мне на прощание, меня уже не будет, и она решит, что я успел свернуть в какой-нибудь проходной двор, чтобы сократить путь.
Будем считать, так оно и было.
По улице Швенто Игното идет высокий загорелый старик с коротко стриженными белоснежными волосами и густыми угольно-черными бровями. На нем белые льняные штаны и ярко-красная куртка, рядом на поводке семенит крошечный йоркширский терьер. Почти поравнявшись со мной, старик поднимает глаза и, охнув, прижимает ко рту руку с поводком. Возмущенная его небрежностью собачка пронзительно тявкает.
– Расоля, – говорит старик. – Расоля, птичка моя, откуда ты здесь взялась?
– Считай, что с неба свалилась, – кокетливо улыбаюсь я и протягиваю для поцелуя маленькую узкую руку, обтянутую шелковой летней перчаткой.
Улица Швенто Йоно (Šv. Jono g.)
Фонарщик
Я говорю:
– Мне всегда мало того, что есть.
Лорета говорит:
– Цок-цок-цок.
То есть Лорета сейчас не говорит ничего, а просто идет рядом, тонкая и темная, как дополнительная тень, стучит по тротуару невысокими, но звонкими каблучками.
Я говорю:
– Мне вечно недостает того, чего нет и быть не может. Всего несбыточного и невозможного сразу. И одновременно каждой малейшей детали его. И даже не то что бы именно «мне». Как будто внутри меня жадная, вечно голодная черная дыра. И ей неймется. А мне поневоле приходится разделять ее чувства, потому что она все-таки не где-то далеко, а именно во мне. У черной дыры есть удобное вместилище – я. А у меня – ее неудобный голод. Такой нелепый симбиоз.
