чуть поморщился, — если со мной что случится… Что ты насупился? Я не бессмертный, а жизнь исключительно непредсказуема. Так вот — если что, отдашь его моему наследнику, если таковой сюда заявится. А он придет, теперь я это наверняка знаю. Тут, в Лозовке, наше место силы. Только вот что — не сразу, ясно? Сначала дождись того момента, когда он что-то понимать в новой жизни начнет и сможет по достоинству оценить то, что я ему оставил.
Тут мне на память пришел шалый пращур Митрий, у которого в башке умещались только две мысли — одна о бабах, вторая о выпивке, и добавил:
— А если так и не поймет ничего, то вовсе придержи и жди следующего. Рано или поздно появится тот, кто мандрагыром сможет распорядиться с умом.
Мысль о том, что я могу сгинуть вовсе, никому силу не передав, я от себя отогнал как неконструктивную. Все же хочется как-то верить в лучшее.
Антип сунул корень под мышку и усвистал на чердак, где после минут пять гремел какими-то железками. Как видно, прятал доверенное ему сокровище так, чтобы и мне самому, если что, его не найти.
Когда Антип вернулся, слегка запыленный, но довольный с собой, то в руках его обнаружилась массивная жестяная коробка из числа тех, которые я частенько видел на блошиных рынках в Германии. В таких раньше печенье и конфеты продавали. Да и у нас до революции тоже вроде такое встречалось.
— Это наследство Захара Петровича, — сказал мне домовой и сунул коробку в руки. — Он мне ничего такого, как ты, не говорил, просто отдал на сохранение, и все. Да даже и не отдавал, чего врать-то… Просто, когда понял, что он помер, я прибрал его добро и спрятал. А теперь вот…
Фразу он не закончил, но мне и так все стало понятно.
Коробка оказалась неожиданно увесистой, и ответ на вопрос «Отчего так?» я получил сразу после того, как ее открыл. Это были золотые царские десятки, штук тридцать на глазок, а может, и больше. Интересно, это самого Захара накопления или ему они тоже достались по наследству?
Еще в коробке я обнаружил кое-какие документы, причем некоторые из них оказались весьма неожиданными. Например, я с удивлением ознакомился со справкой об освобождении. Оказывается, Захар Петрович три года на Печоре отсидел в конце шестидесятых. Интересно — за что?
Еще там были наградные книжки, но уже не на его имя. «Красная звезда», «За отвагу», другие медали. Самих наград, правда, не обнаружил, кроме одной — георгиевского креста времен еще аж царской России. Причем, похоже, золотого. То ли это кто-то из предшественников отличился, то ли родитель Захара. Была же у него родня?
Кроме вышеперечисленного, в этой сорочьей коллекции обнаружилась женская заколка с блескучим камнем, истрепанный кисет, в котором до сих пор лежал табачок, порядком изгрызенный мундштук и стопка купюр, причем таких, которые теперь только коллекционеров интересуют. Тут, наверное, все виды денег, которые при советской власти хождение имели, представлены. А вот современных почти нет. Видно, не сильно богато Захар Петрович жил, вон всего двадцать тысяч нашими обнаружилось.
— Наследие предков, — без тени иронии сказал я, разглядывая содержимое жестянки. — Н-да. Давай-ка, Антип, убери это все обратно, пусть лежит на старом месте. И береги так же, как мандрагыр. Это не просто золото и бумаги. Это память.
Надо будет после туда денег подбросить, продолжить семейную традицию. Опять же — какая-никакая, а заначка, причем из тех, до которых ни один жулик не доберется. Мало ли что да как, а тут всегда денежка лежать и ждать меня будет.
Домовой отправился выполнять мою просьбу, а я снова вышел из дома и уселся на верхнюю ступеньку крыльца.
Вот все же какая тишина вокруг, а? Меня, порождение урбанизации, выросшее в городе, который никогда не спит, она всегда поражала, с самого первого визита в Лозовку. Впрочем, его как раз вспоминать особо не хочется, поскольку мы тогда с Маринкой чуть концы не отдали. До сих пор как в памяти воскрешу ту грозу, метания по лесу, поляну с камнем-алтарем в центре и три пугающие фигуры, парящие над ним, не по себе становится. Я, конечно, после и пострашнее вещи видал, но первый раз, как известно, самый запоминающийся. И неважно, к какой именно области жизни человеческой он относится.
Впрочем, сейчас эта тишина в каком-то смысле меня начинает напрягать. Я о том, что телефон молчит уже третий день. До того названивал постоянно, я кому-то все время нужен был, а тут как отрезало, словно нет меня на свете. Ладно родители, у них дача, ладно Носов, с ним тоже все ясно, но даже зануда Нифонтов — и тот куда-то испарился. А самое скверное, что ворожеи о себе знать не дают. Вроде как срок на подходе, завтра уже пятница, могли бы и проинформировать, как да что. Но нет, молчат. А самому им звонить смысла нет никакого, в ответ получу только вежливое с хорошо скрытой издевкой: «Как будет готово — мы скажем». И не надавишь на них никак, нет у меня таких рычагов.
А время идет. Сколько его еще у Бэллы осталось? День, два, три? Так что как бы первым позвонившим мне не стал Вагнер, с печальной новостью о том, что моя помощь девушке уже не нужна.
— Глянь, хозяин, прелестник летит, — толкнул меня в бок Антип, который, оказывается, уже пристроился на крылечке рядом со мной. — Давно его видно не было. Вон, вон, смотри!
Задрав голову, я и в самом деле увидел ярко-огненную точку, которая довольно шустро перемещалась по темному ночному небу, причем двигалась она, несомненно, в нашем направлении.
— Не иначе как к старой Даре решил в гости наведаться, — ухмыльнулся домовой. — Видать, какие-то новости хочет поведать.
— А это кто вообще? — Я не мог оторвать глаз от небесного летуна, который, похоже, представлял собой что-то вроде огненной птицы.
— Прелестник-то? — переспросил домовой. — Так нелюдь, кто же еще. И по бабам ходок. Но не по всем, в основном по тем, которые мужика своего потеряли и по нему убиваются без остановки. Только тоска тоской, а бабе тепла да ласки все же охота, особенно если по молодости, вот прелестник и тут как тут. Он ведь хитер, предстанет перед ней красавцем, да еще на мужа бывшего маленько похожим — как тут устоишь? И как вдовушка под него доброй волей ляжет, так ей и конец. Заберет ее душу прелестник, непременно заберет, она его теперь. Ну а баба та, глядишь, через неделю-другую
