широкому серпантину машина поднялась к дому. За воротами жужжала газонокосилка. Садовник приходил по вторникам, а сегодня была суббота. Или Микель вызвал его по какой-то срочной надобности?
Я распрощался с водителем и отпер калитку ключом-брелоком.
Садовник был незнакомый – стоял ко мне спиной, держа наперевес легкую механическую косу – вертящееся лезвие на длинной ручке. Я по инерции сделал шаг…
Это была Герда, в джинсах и белой майке и массивных наушниках на голове. Герда похудела, шея под собранными на затылке волосами чуть покраснела от солнца – беззащитная, незагорелая шея с выступающими позвонками. Из-под лезвия косилки летела трава, имевшая неосторожность вырасти между плитками садовой дорожки.
Она, наверное, не слышала, как я вошел.
Она даже тени моей не видела: калитка выходила на северо-восток, солнце опускалось на юго-западе, а я как остановился у входа, так и остался стоять столбом.
«Почему ты стесняешься попросить?» Но о таком же не просят. Мотор косилки трещал, наушники защищали от шума, Герда выкашивала каждую травинку, я стоял за ее спиной в нескольких шагах; почему я никогда не спрашивал, когда заканчивается ее рейс? День, час, было ведь точное расписание, почему я не спрашивал? Чтобы гадать сейчас в оцепенении, вернулась она вовремя – или?
Она почувствовала мой взгляд. Еле заметно вздрогнула. Я увидел, как напряглись плечи, но Герда не посмотрела на меня, продолжая стричь и стричь давно подрезанную траву. Лезвие газонокосилки коснулось камня и предостерегающе взвизгнуло.
Я представил, как протягиваю руки и обнимаю ее, и между ее грудью и моими ладонями нет ничего, кроме тонкой майки. Воображая все это в деталях, я оставался на месте, перетекая из жара в холод и обратно, и газонокосилка гудела вхолостую. Герда тоже не двигалась, но не потому, что ждала моего прикосновения, наоборот, – готова была срезать меня, как траву, если я хоть на волосок нарушу дистанцию.
Безвыходная ситуация. Мы оба стояли, будто соляные статуи, когда на крыльцо вышел Микель:
– Привет, Леон.
Я отступил сразу на пять шагов. Герда, по-прежнему не оборачиваясь, отключила газонокосилку и бросила рядом с дорожкой. Стянула на шею наушники:
– Форнеус, садовник халтурит.
– Ты слишком строга. – Он ухмыльнулся, и фраза прозвучала двусмысленно. – Поздоровайся с Леоном. Он скучал.
– Здрасьте. – Она наконец-то повернула голову. Лицо у нее, в отличие от шеи, было покрыто старым загаром, осунулось и обветрилось.
– Ты хорошо себя чувствуешь? – пробормотал я.
– Отлично. – Она поджала губы.
– Ты на меня до сих пор… обижаешься? – Я не хотел говорить об этом при Микеле, но тот не спешил уходить, стоял и слушал.
– Мне нет до тебя дела, – сказала она почти с отвращением. – Ты для меня не существуешь.
Сердце мое, кажется, вывалилось на дорожку. Во всяком случае, я так почувствовал; много месяцев прошло. Мы не виделись. Я ее ждал. Да, я не надеялся ни на что, кроме легкого товарищества… Но чтобы вот так?!
– Условие придется выполнить, – негромко сказал Микель.
– Условие? – Я не понял, что он имеет в виду. А Герду передернуло, как от удара плеткой.
– Я задержалась в последнем переходе, – проговорила она, почти не разжимая зубов. – В мертвом штиле. Поэтому Форнеус решил, что я должна быть наказана.
Я в ужасе поглядел на Микеля. На моей памяти он никогда не наказывал Герду, даже когда она откровенно косячила.
– Я должна буду исполнить твое желание, – продолжала Герда отстраненно. – Одно. Зато… любое.
Последнее слово она выплюнула, как тухлятину. Я лишился дара речи. Микель небрежно кивнул:
– Надеюсь, ты придумаешь для нее что-то действительно трудное. По всей совокупности проступков… это был провальный рейс. А я предупреждал.
Герда съежилась. Но посмотрела с вызовом. И очень высоко подняла подбородок.
– Желание? – промямлил я. – А какое?
– Любое, – казалось, что Микель шутит, но он не шутил. – Дай волю фантазии.
Это было в духе его педагогических экспериментов – он выдавал мне огромную власть и смотрел, что я с ней сделаю. И это было эхо нашего недавнего разговора.
– Можешь сразу не загадывать, – он ухмыльнулся шире. – Подумай. Если хочешь, чтобы я вышел, я выйду.
– Что тут думать, – я пожал плечами. – Герда, я желаю…
Я запнулся на долю секунды. Хотя, может быть, прошла и минута. Ладони мои сделались горячими и мокрыми. Герда смотрела мне в глаза. Я вдруг разозлился – а чего она хотела-то?!
– …Я желаю, чтобы ты подала мне сейчас прямо в руки эту газонокосилку. И не смей ослушаться.
Ее глаза орехового цвета сделались почти черными. Она кончиками пальцев провела по обветренным губам, от этого жеста меня бросило в жар. Еще через несколько секунд она подняла с травы газонокосилку, справилась с желанием огреть меня по голове и резко протянула косу мне прямо в руки – подавись, мол.
Микель улыбался совершенно невозмутимо. Иногда мне казалось, что он знает вообще все, все наперед. Но думать так было неприятно и скучно – это означало, что своей воли у меня нет и не предвидится. А это, во-первых, очень скверно, а во-вторых, это вранье.
С газонокосилкой наперевес я пошел в гараж. Поставил косу в углу на стойку, где ей было место, и тут мои ноги подогнулись. Я сел на пустую собачью переноску, безвольный, как тряпочка, и с головой полной слез.
Если продавец счастья может оказаться самым несчастным человеком среди множества миров – это был как раз такой момент.
Микель категорически запрещал мне читать по ночам, но что же делать, если сон не идет. На подушке лежал тридцать седьмой том истории Кристального Дома; мой далекий пращур рассуждал об антропоцентризме как ошибке слабых, об иллюзии добра и зла, а также о создании искусственных пчел из высушенных хлебных крошек. Такие пчелы, поднимаясь роем, производили звук восторженной толпы. Их использовали для создания праздничной атмосферы во время балов и турниров, но не только за этим: по сигналу насекомые жалили до смерти представителей низших сословий, если те не кричали «Слава!» и не кидали в воздух головные уборы.
Этот мой пращур закончил плохо: очередная армия, штурмовавшая его замок, громко славословила, бросала в воздух шлемы и одновременно палила из пушек, а боевые пчелы, сбитые с толку, поддерживали атаку аплодисментами крылышек. Башня мага обрушилась под ядрами, мой пращур вышел из игры, но его многочисленное потомство вовсе не огорчилось. Они посчитали бы добром гибель старого, всем надоевшего опасного родственника, если бы имели понятие о добре и зле…
Я провел рукой по глазам, смахивая воображаемый песок, забившийся под веки. Где-то прямо
