может довести до исступления. Ланс пытался отвлечься, составляя очередное письмо Грейс. Отвлечься не получалось – он был уверен, что снова не получит ответа.
– И Хельмут, бедолага, на вас жаловался, – продолжал ворчать новый сосед. – Чуть не задушили, напугали несчастного гоблина до икоты, кабы господин Киран его не успокоил, хватила бы кондрашка, а кто был бы виноват? Правда, господин Киран тоже тот еще жук. Я к нему со всем вежеством, дескать, раз уж вы, уважаемый, все равно в участок пришли, так сделайте доброе дело, избавьте меня от зеленого змия. А тот только рожу скривил. – Он помолчал и задумчиво добавил: – Хотя вот Хельмут говорил – хороший человек: и здоровье поправить помог, и подсказал, куда жалобу написать.
Лансу было наплевать и на Хельмута, и на все жалобы в мире, и он намеревался весьма невежливо посоветовать выпивохе заткнуться, но тут отворилась дверь камеры и его вызвали к дознавателю.
У дознавателя его встретил незнакомый оборотень, представившийся его поверенным. И сообщивший, что, по данным исследования трупа «господина Хорста», смерть его произошла от естественных причин – тромбоза левой коронарной артерии, что повлекло за собой обширный некроз левого желудочка и разрыв сердечной мышцы. Учитывая общее состояние организма покойного – финал вполне закономерный.
Дознаватель с кислым лицом принес извинения, сообщил, что все обвинения с мэтра Даттона сняты и он может быть свободен.
Поезд пришел в Ветряные Мельницы на закате. От станции до дома я могла бы добраться с закрытыми глазами: дорога хожена-перехожена сотни раз. Мы с Верикой, когда та была еще совсем малышкой, продавали ягоды, разложенные по бумажным кулечкам, пристроившись с краю платформы. Нас, детей, не трогали: сколько мы там заработаем, несколько медяков?
От воспоминаний сделалось тепло и одновременно грустно: в детстве любые горести забывались к утру, а сердце никогда не захлестывало такой темной, такой щемящей тоской.
Родительская лавка в это позднее время, конечно, уже закрылась, но в дом можно зайти через вход на заднем дворе, он никогда не запирался. «От кого закрываться? От соседей?» – всегда говорила мама.
Я осторожно повернула ручку: так и есть, открыто. Тихонько, стараясь не шуметь, поднялась по лестнице. Я помнила каждую ступеньку, знала, какая скрипнет, если на нее наступить. Сверху, из кухоньки, доносились голоса. Как обычно в это время, семья собралась на ужин за круглым столом, под уютным абажуром, свисающим на длинном шнуре. Я набрала в грудь побольше воздуха и вышла на свет из полумрака коридора.
Разговор прервался. Папа – о, папуля, как ты сдал за последний год! – уставился на меня, близоруко сощурившись. Но вот мама всплеснула руками, воскликнула: «Грейси!» – а Верика – ух, какая она стала большая, скоро меня перерастет! – с визгом повисла у меня на шее.
Они, все трое, обняли меня со всех сторон. Верика и мама за талию, а папа обхватил сразу всех, уместил в свои медвежьи объятия. Я всю дорогу держалась, не проронила ни слезинки, но тут расклеилась, разревелась.
– Что случилось? – всполошилась мама. – Что-то в университете? Мы получили твое письмо, что ты останешься работать до конца лета в больнице, где проходила практику. Твой начальник… Этот, как его… Мэтр Ланселот тебя уволил?
Я закусила губу, качнула головой: то ли нет, то ли да.
– Нет, сама ушла, – призналась я. – У нас… возникли небольшие разногласия.
– Мэтр Сумасброд! – фыркнула сестренка, которая из милой крошки превратилась в колючего подростка.
– Верика! – воскликнула мама.
– Нет, а что? Что я не так сказала? Все эти аристократы одинаковые! Им вожжа под хвост попадет, и все – не знаешь, чего ждать!
Меня усадили за стол, накормили и потребовали рассказа о больнице в маленьком городке со смешным названием, о сложных медицинских случаях и, конечно, о графе, который руководит больницей.
Я послушно рассказывала обо всем, умолчав, правда, что едва не потеряла ноги: пожалела родителей, и разговор о мэтре Ланселоте тоже обходила стороной. Мама пару раз спросила, а когда я отмолчалась, поглядела странно и перевела беседу на другую тему.
Спать мне постелили в комнате Верики. Комната всегда была нашей общей спальней, но после того, как я уехала, сестренка сделалась ее полновластной владелицей, что тринадцатилетнюю девочку вполне устраивало.
Конечно, ее обрадовал мой приезд, но, снимая с моей старой постели своих тряпичных кукол, зайцев и медведей, она на всякий случай уточнила:
– А ты к нам надолго погостить? Осенью ведь обратно в университет, да?
Мысль об университете отозвалась в сердце неожиданной болью. «А что если мэтр Ланселот пытается разыскать меня в столице? Адреса родителей он не знает…» Я заставила глупое сердце замолчать: я специально сбежала в Ветряные Мельницы, чтобы Ланс меня не нашел.
Я проспала беспробудно всю ночь и все утро, встала ближе к обеду. Признаюсь, мне и вовсе не хотелось вставать с постели, хотелось лежать, смотреть в стену и ни о чем не думать. Вообще ни о чем… Но Верика, которая с трудом дождалась моего пробуждения, забралась ко мне под одеяло. Я выслушала все девичьи секреты, узнала о тайной влюбленности сестренки в мальчишку, который по утрам привозит из булочной свежий хлеб, улыбнулась в ответ на хвастливые признания, что у нее «получается сделать вытачки на платье, совсем как у взрослой».
– Кстати, мама утром достала несколько отрезов и собирается сшить тебе платья. Говорит, что тот ужас, в котором ты заявилась домой, остается только сжечь.
Я посмотрела на свое бедное дорожное платье, в котором приехала в начале лета в Свиное Копытце. Тогда оно было почти новым, но вместе со мной прошло огонь и воду. Взгляд зацепился за лоскут, который я вшила так аккуратно, что стежки заметны лишь мне, – этот лоскут Ланс снял с окна разрушенного дома… В этом платье я сидела в подвале, закрыв подолом колени. Это платье лежало на полу ванной комнаты в доме Ланса, куда он принес меня на руках… Нет, я ни за что его не сожгу!
Когда мы с Верикой вышли в гостиную, мама уже раскроила светлый лен и отмечала стежками фасонные линии.
– Вери, сбегай, купи для нас булочек к чаю, – попросила мама.
Верика и слова поперек не сказала – подхватилась и понеслась выполнять поручение. Не из-за любви к булочкам, а скорее из-за любви к булочнику.
Но мамин хитрый ход я оценила: отправила сестренку, чтобы без свидетелей задать мне неудобный вопрос.
– Он принудил тебя? – спросила она, не поднимая головы от шитья.
Ноги ослабели, я опустилась на край кушетки, принялась
