справа за секунду до того, как из-за угла вырулил неторопливый и внимательный милицейский автомобиль. Прасковье казалось, что она оглохла, потому что внезапно для нее не стало ни шума ветра в деревьях, автомобильный двигатель она тоже совсем не слышала. Более того, в голове было пусто, будто и там наступила тишина. Два гомункула шли к ним. Прасковья посмотрела на своего и поняла, что он молчит, ошеломленный ее дикой выходкой. Что его молчание – вот такое, оглушающее.* * *
Старый херувим вскоре после этого случая помер. А примерно через год в городе завелся еще один маньяк, он орудовал несколько лет и успел прикончить нескольких девочек.
– Это все ты, – напоминала Прасковье Наташа каждый раз, когда находили очередное тело.
– С чего это я? – всегда психовала Прасковья. – Это человек. Сам. Сам себя затащил туда, куда затащил.
– Неизвестно, сам – не сам. В головах людей иногда нейроны так складываются, что и выбора не оставляют. Возьми, к примеру, киднепперш. Есть у них выбор? А это твоя восстановленная справедливость, Парашенька, дает о себе знать.
Убийц парня из четырнадцатой квартиры искали, бродили с обходами, с опросами, однако Наташа позаботилась об этом: вынула из карманов убитого все деньги, телефон умыкнула и утилизировала где-то, – так что искали грабителей, вроде бы даже наркомана какого-то поймали и посадили.
Прасковья попросила гомункула стереть ей все воспоминания о соседе.
– Нет, – твердо ответил гомункул вслух.
– Можно, – опять же вслух ответил гомункул.
Глава 17
За пару дней до поездки на дачу к Егору Прасковье так себя стало жалко, что она накачала в телефон всяких печальных песен и гоняла по кругу, перед собой рисуясь собственным одиночеством. Слезки накатывали, когда она представляла, что всё вокруг – фильм и в титрах то «Кто я» группы «Моя дорогая», то, значит, «А принцессе можно все» от «Принцессы Ангины», а то и вовсе «Honorable Madam» Ивана Жука, Окуджавы и Даниэля Хана, вместе взятых. Конец у ее фильма был неизвестно какой, но ничем хорошим не заканчивалась эта затея с Егором. Начинался май, но в придуманном Прасковьей финале фильма стояла дождливая осень, Надя сдерживала рыдания, Сергей супился в компании собутыльников, не смея рассказать, какую огромную потерю переживает, жене ничего не говорил. Начальник брал на работу в таксопарк совсем еще молодого нового оккульттрегера и вздыхал, потому что грудь его теснили многочисленные воспоминания о Прасковье.
Для пущего драматизма привязалась еще одна песня, которую Прасковья не слушала, а напевала сама, пытаясь петь как можно ниже:
And who are you, the proud lord said,That I must bow so low?Only a cat of a different coat,That’s all the truth I know [2].
Всюду ей мерещились дурные предзнаменования. Особенно ужасно себя Прасковья почувствовала, когда пятого мая совершенно жутким образом разбился самолет – часть пассажиров заживо сгорели в салоне.
Но перед Егором Прасковья не показывала, что ее беспокоит предстоящая встреча и что-либо в стране, в том числе и недавняя катастрофа, ее как-то трогает, напротив: кокетничала, делала вид, что может продинамить его ради вечеринки с подружками на майские.
«Какие майские? – удивлялся Егор в мессенджере. – Майские вы уже пропустили, девочки. День Победы у вас майские?»
«Главное, что выходной», – отвечала Прасковья.
«Господи, ужас какой, – написал Егор, – у нас не такая огромная разница в возрасте, а уже кажется, что пропасть поколений нас разделяет».
«Так что же ты с ровесницами не встречаешься?» – резонно поинтересовалась Прасковья.
«Потому что ты милая и забавная выдумщица. Ты мне очень нравишься», – нашелся Егор.
«Еба-а-ать! – подумала Прасковья с ненавистью и страхом. – Я тебе дошкольница, что ли? Что тебе нужно, интересно знать? Что ты можешь, родной?»
Да, больше всего ее беспокоило то, чем мог стать кто-нибудь вроде Прасковьи после того, как распылит гомункула на собственные нужды, что еще получает, кроме денег и бессмертия. Что, если Прасковья у Егора не первая такая, что, если он распылил уже не одного гомункула, а нескольких? Может ли он залезать в голову любому человеку, как гомункул, может ли стирать память, подсовывать чужие воспоминания, взламывать все что угодно?
Здравый смысл подсказывал, что ничего он не может, иначе давно бы выудил из головы Прасковьи имя гомункула. Но вдруг он умел что-то такое, чего Прасковья не могла и вообразить. То, о чем никто не мог знать. Она боялась, что он может как-нибудь навредить той же Наташе, или Наде, или Сергею, да кому угодно, с кем Прасковья так или иначе пересекалась в жизни, на работе, на второй работе (какая из работ у нее первая и вторая – Прасковья, кстати, не могла определиться: если во всяких иррациональных делишках наступало затишье, она честно считала себя диспетчером, а когда начиналась движуха с ангелами и демонами, то жалела, что в трудовую книжку невозможно занести профессию «оккульттрегер»).
В разгар весны она ощутила, что она именно оккульттрегер, пусть и ходит на работу куда-то еще, все мистическое сгустилось вокруг нее каким-то образом, при всем при том, что у нее не было гомункула, который делал бы ее оккульттрегером в полном смысле этого каламбура. Она не прекратила общаться с чертями, к херувиму в гости приперлась, подглядывала в соцсетях, чем заняты Наташа и Надя.
Подсмотреть удалось, правда, не так уж много. Всего-то несколько совместных снимков Наташи, Нади и еще двух девушек (кто из них Надина мама, Прасковья определить не смогла). Эта совместная тусовка в городе продлилась неделю, затем, как Прасковья поняла, делегация в составе Надиной мамы, Наташи и помощницы из Москвы отбыла в Нижний Тагил. Еще через день Наташа выложила фотографию гомункула рядом с памятником Ленину (гомункул стоял возле памятника, а чугунный или какой еще Ленин стоял на чугунном или каком еще земном шаре). Буквально несколькими годами ранее памятник из черного металла выглядел устаревшим, а теперь оказался очень предусмотрительно установленным символом левой повестки, все более набиравшей обороты. Так примерно сообщала Наташа своим подписчикам, а затем пропала из сети.
Подобное поведение Прасковью не удивило, Прасковья даже не обеспокоилась, когда чуть ли не полмесяца прошло после Наташиного исчезновения. В конце-то концов, Наташа была с Надиной мамой, они вместе уехали, а Надя осталась в городе и, случись что, наверняка вышла бы на связь. Произойди такое, и Прасковья с удовольствием бы повела себя как самая настоящая свинья, поартачилась, мстя за то, как ее вынесли за скобки, когда не стало гомункула под рукой, за то, как Надя послушно перестала общаться с Прасковьей по указке матери и не возобновила общение с отъездом мамы в другой город. А посты меж тем писала, сторис выкладывала со своими тремя кобелями, рекламой всякой мелкой косметической ерунды и курсов стремительного изучения любого языка с нуля. Ну хоть не
