Женевьев кивнула. Монлегюр хмыкнул, слишком беспечно, чтобы ему можно было поверить.
– Хорошо. У вас найдётся бумага и чернила?
То и другое нашлось в кабине летуна – предусмотрительный Пих запасся бортовым журналом для своего летающего корабля. Монлегюр сел на землю и принялся писать, но Женевьев прервала его:
– Нет, пишите под мою диктовку. «Подателю сего и его сопровождающим разрешается свободный въезд и выезд в любые владения шармийской короны, включая места наивысшей секретности. Всем официальным властям надлежит оказывать полное содействие». Ваша подпись и сегодняшнее число.
– И подписывайтесь поразборчивее, – вставил Клайв. Монлегюр выполнил то, что ему было приказано, и, за неимением сургуча, сложил бумагу конвертом.
– Не советую вам продолжать путешествие с этой сумасшедшей, господа, – сказал он, протягивая бумагу принцессе. – Она доведёт всех вас до петли… а тебя до монастыря, моя милая, – добавил он, глянув на свою дочь.
– Ничего, думаю, мы рискнём. Джонатан, старина, найдётся верёвка?
Через несколько минут Стюарт Монлегюр оказался с возможным комфортом привязан к ближайшему дереву и мог лишь наблюдать, как сумасшедшая, носившая имя Голланов, вместе с его дочерью, его зятем и ещё одним неуправляемым юнцом, носившим бог весть какое имя, забираются в гигантскую железную птицу, которая расправляет крылья и медленно отрывается от земли. Ветер, поднятый её полётом, взъерошил волосы у Стюарта Монлегюра надо лбом. И Стюарт Монлегюр, глядя на этот невероятный полёт, невольно подумал, что, быть может, ошибся, ошибся во всём, и самое неуправляемое, самое дикое, самое смешное из всего, что создано природой, в конечном итоге и оказывается правым.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,
в которой люксий являет свою истинную природу
Что ж, любезный читатель, вот и подходит к концу наше повествование. Вместе с его героями мы посетили самые разнообразные места, от столичных дворцов и трущобных подвалов до цветущих лугов и морского дна. Осталось, впрочем, одно местечко, которое мы упоминали часто, а не видели ещё ни разу. Речь, разумеется, об острове Навья – родине люксия, источнике власти Малого Совета и конечной цели путешествия беспокойной и упрямой принцессы Женевьев с её верными спутниками.
Так что прежде, чем перейти к заключительной главе нашего рассказа, окинем-ка взглядом этот пресловутый остров и посмотрим, что же в нём такого занимательного?
Вынуждены признать, хоть и боясь вызвать неудовольствие строгих читателей, что в островке этом не было ровным счётом ничего необычного. Ещё сто лет назад это был самый заурядный островок, один из дюжины подобных ему, рассыпанных вдоль юго-западного побережья Шарми. Некоторые из этих островков были густо заселены, некоторые, не обладая ни плодородной почвой, ни полезными ископаемыми, ни удобными пастбищами, оставались на положении диких. Навья была из последних. Скупой, унылый ландшафт, состоящий из пустынных равнин и обрывистых склонов; нехороший климат – ввиду отсутствия возвышенностей остров был открыт всем ветрам и частенько подвергался беспощадным зимним штормам у своих берегов; наконец, совершенно неинтересное расположение с точки зрения политической географии – близ Навьи не проходило ни торгового пути, ни приграничной зоны, так что даже пираты и контрабандисты, когда они ещё водились в этих водах, брезговали этим нелепым обломком суши, торчавшим из воды, будто сломанный зуб. Единственными обитателями Навьи были смотритель маяка с семьёй – добрые, честные люди, трудившиеся из поколения в поколение на благо проходящих мимо моряков, для которых они оставались лишь мутным лучом света вдали, пробивающим предрассветную мглу. Известно, что в сторожа, лесники и смотрители маяков идут обычно либо люди отчаявшиеся, либо нелюбимые. Эти же, напротив, были вполне довольны своей судьбой и даже, может быть, счастливы на этом осколке скал, вдали от мирской суеты, в окружении любимых людей и занятые делом, которое, как ни крути, тоже надлежит кому-то делать.
Этот-то смотритель маяка и обнаружил то, что навек – ну или как минимум лет на восемьдесят – неузнаваемо изменило облик острова Навья. История, как это с ней часто бывает, не сохранила имени смотрителя, ибо ни ему, ни его потомкам, как это часто бывает с хорошими и наивными людьми, не хватило предприимчивости вовремя запатентовать право первооткрывателей. Поэтому первооткрывателем люксия и по сей день считается некто Альберт Дюхай, учёный-коммерсант (каковое сочетание всегда свидетельствует о величайших способностях к разного рода махинациям и аферам), осмотревшим открывшуюся жилу и оценившим её потенциальное значение для всего королевства. Жила, собственно, была не столько жилой, сколько источником. В одну прекрасную тихую ночь смотритель увидел на другом конце острова яркий свет, ничем не уступающий свету его собственного маяка. Свет не мог быть ни отблеском костра, ни заревом пожара – он был жёлтым, ровным и походил на солнечный, если только учесть, что было три часа ночи, и солнце имеет обыкновение вставать на востоке, тогда как сияние разливалось на севере. Недоумевая, смотритель разбудил жену и старшего сына и вместе с ними отправился через весь остров к источнику странного света. Приблизившись, они увидели – вернее, так показалось им в первый миг – что земля треснула, и из неё высоким гладким столбом, чуть рассеивающимся на краях, выступает сияние, яркое, но не слепящее, тёплое, но не способное обжечь. Жена смотрителя, любопытная, как все женщины, тронула столб рукой – она говорила потом, что это было будто погладить пушистого, ласкового кота, мурлычущего у тебя на коленях стылым осенним вечером. С наступлением утра столб света не пропал и не померк; он был столь ярок, что его увидели с соседнего острова, где как раз проворачивал очередные свои махинации Альберт Дюхай. Особым нюхом, свойственным бывалым пройдохам, но учуял большое открытие и примчался на Навью раньше всех, где тотчас объявил источник собственностью своей фамилии и шармийской короны, и дал ему имя, под которым его знали и использовали люди много десятилетий после того, как прах Альберта Дюхая забрала земля.
Он назвал его «люксий» – древним словом специального языка, некогда использовавшегося учёными. И слово это значило – «излучающий свет».
С тех пор остров Навья начал меняться, и изменился столь быстро и разительно, как это бывает лишь с теми местами, в которых сильные мира сего находят нечто привлекательное для себя. И года не прошло, как выяснилось, что, обладая всеми нагревающими свойствами огня, люксий не способен создать пожара. Его начали активно использовать для отапливания домов и приготовления еды, но вскоре выяснилось, что это было всё равно что строить собачьи будки из чистого золота. Самым главным и самым удивительным свойством люксия оказалось то, что он мог оживлять любой механизм, созданный человеческими руками. Вечный двигатель, эта старинная сказка для самых отчаянных и упорных учёных, неожиданно стал реальностью: достаточно было унции люксия, чтобы любое колесо крутилось месяц напролёт, а когда заряд иссякал, следовало просто подлить в резервуар ещё немного тягучей, мягко переливающейся субстанции, и дело делалось вновь. Угольное производство, только-только зарождавшееся в те времена, вскоре было свёрнуто, а затем и отвергнуто – к чему налаживать сложные добывающие и обрабатывающие производства, к чему тратить людские силы и деньги, когда гораздо быстрее и проще протянуть руку и зачерпнуть волшебного света, способного, к тому же, на такие чудеса, каких вовек не сотворить паровой тяге?
Навья преобразилась. Вокруг источника люксия вырос посёлок, а затем – городок, получивший название острова. Заселили его предприимчивые дельцы, стремившиеся урвать от общего пирога кусок пожирнее – ибо всем известно, как быстро подобные пироги оказываются съедены до крошки, – а также рабочие, чуждые суеверий и не боящиеся жить рядом с вновь открывшимся чудом. Как это всегда бывает с чудесами, первое время о люксии говорили всякое – что-де он высасывает из людей жизнь, что рядом с ним теряют разум, что коснувшийся люксия голой рукой никогда уже не станет прежним и прочий вздор, который всегда болтают, столкнувшись с неизвестным. Годы, однако, шли, а никаких несчастий не случалось: напротив, жизнь простых людей, населяющих соседние острова и прибрежные провинции Шарми, резко пошла на лад. Не надо было больше тратиться на дрова и горючее масло, мануфактуры работали втрое эффективнее, отчего многие товары упали в цене и стали доступны практически каждому; можно было не ждать теперь, пока мельница перемелет зерно, а поставить люксиевую перемалывающую машинку и не знать никаких хлопот. Рай, истинный рай пришёл на земли Шарми, принеся благоденствие, веселье и восхитительную томную лень, порождённую резко возросшим количеством свободного времени у всех, от богатого фабриканта до простого крестьянина. Навья – и остров, и город – стала местом паломничества, каждый стремился туда – прикупить пару бочонков люксия и повеселиться на празднествах, которые в городе велись почти непрестанно. Сам король неоднократно посещал это чудесное место, и по его приказу – поскольку тогда ещё новые веяния не были в такой моде, как нынче, – рядом с люксиевым источником был воздвигнут прекрасный величественный собор, обилие огромных окон в котором создавало удивительное освещение и благодаря премудростям оптики и мастерству зодчих напоминало всем вошедшим о том дивном сиянии, что исторгал из себя дар божий. Во времена революции, правда, собор обустроили под временный дом заседаний Народного Собрания, каковую функцию он выполнял по сей день, благо скамьи и галереи вмещали до тысячи слушателей, а аналой оказалось очень удобно обустроить под трибуну.
