Разговаривал Эдик напевно, и это была не напевность сибирской глубинки, это было что-то совсем экзотическое для местного уха. Начнет диктовать домашнее задание – заслушаешься! И если раньше Паша с математикой справлялась вполне успешно, то теперь в ее тетрадке вместо формул и задач частенько появлялись чернильные ромашки и краешек луны, поплавком торчащий из родной речки. И как-то так получилось, что к концу первого же года обучения Параскева, как шутливо называли ее на старинный манер подружки, превратилась в Парандзем[22].
– Парандзем, шелковая моя! – шептал ей на ушко Эдик, провожая в женское общежитие после кино, и добавлял что-то еще на чарующе непонятном армянском языке.
Свадьбу сыграли тем же августом, а еще через год, сдав майские экзамены, уехала Прасковья с мужем в Нагорный Карабах – провести лето в его отчем доме, с его родственниками.
В июне грянула война. Через месяц горная деревушка опустела, ушли на фронт все мужики Гадрутского района, способные держать оружие. А мать Эдика от переживаний за троих сыновей и мужа сделалась совсем плоха. Не смогла ее оставить Паша, не уехала во Вьюшку от лежачей свекрови.
В конце лета, когда стало понятно, что война не закончится ни сегодня, ни завтра, ужас обуял стариков и старух горного селения. Многие помнили последствия Империалистической и Гражданской войн, и бандитский разгул, и гибнущий урожай, и голод. С каким трудом тогда ставили на ноги тех, кто нынче воюет под Херсоном и Смоленском! Годы Советской власти приучили жителей к порядку, к твердой руке, управляющей колхозом и деревенскими делами, но где теперь взять такую руку – не мог подсказать никто, включая райком партии в Гадруте. Собравшись в центре села и посовещавшись, старожилы решили выбрать председателем Прасковью Курсукову, то есть – Парандзем Акопянц: девочка она умненькая, не чужая, ответственная, жена учителя, да и сама городское образование имеет. Одна беда – ей еще и девятнадцати нет, а председателем колхоза избираться можно только с двадцати одного.
Вот так и вышло, что приписали ей в бумагах три лишних года. Всего лишь три, а по весу, свалившемуся на плечи юной сибирячки, – все тридцать. Она выдержала. Она все организовала как надо. И урожай был собран, и на другой год, и на третий тоже. И шли с обозами на запад посылки с вязаными вещами, где в графе «Получатель» значилось всего одно слово – «ФРОНТ», а в графе «Отправитель» – «Коллективное хозяйство села Замзур Гадрутского района». И политинформацию Паша проводила, и военному делу обучала по распоряжению районного руководства – на ломаном карабахском наречии, щедро приправленном русскими словами, рассказывала старухам в национальной одежде, какие бывают бомбы и как стрелять из винтовки. Однажды мимо площади, где председатель колхоза товарищ Парандзем объясняла собравшимся бабкам, чем гаубица отличается от зенитки, ковылял одноногий ветеран революции дедушка Акоп. «Что ты их байками травишь?! Ты их по-пластунски ползать учи!» – расхохотался революционный дед. Представлять старух, ползающих по-пластунски в национальных костюмах, было смешно, но смеяться сил не было.
Она справилась. Единственный раз, когда возник конфликт председателя с местными жителями, случился в сорок третьем. Бабки начали роптать: «Мы вяжем-вяжем, отправляем-отправляем, и все без адреса, и все без фамилии, а доходят ли до солдат наши носки да варежки? А вдруг их по пути разбирают-разворовывают?» У Паши не было ни малейших доказательств того, что посылки попадают по назначению, была лишь святая уверенность, но для дела этого оказалось недостаточно, и впервые обоз ушел в Гадрут без теплых вещей. А через месяц-другой пришло письмо от внука деда Акопа. «Доставили в нашу часть подводу с коробками и ящиками, на которых мелом и краской написан лозунг «Все для фронта, все для победы!», вечером командир наш собрал всех, стал коробки вскрывать. Это, говорит, нам прислали из казахского аула – вату, марлю и один портсигар. Низкий поклон жителям казахского аула! Это, говорит, посылка из города Иваново – пять комплектов нижнего белья и дюжина портянок. Большое спасибо товарищам из Иваново! А это, говорит, из села Замзур, которое в Нагорном Карабахе, – вязаные шапочки и теплые носки. Как я прыгал, как плясал! Меня едва угомонили!» В тот же вечер бабки притащили в колхозную контору в два раза больше, чем обычно, последнее с себя готовы были снять старики…
Не вернулся с фронта чернобровый красавец Эдик, а мать его Паша похоронила еще в сорок четвертом. Закончилась война, лишней ощутила себя в горном Замзуре товарищ Парандзем. И чувство такое поспело, что она и сама воевала все четыре года, а теперь время подошло возвращаться домой.
Во Вьюшке встретили ее с распростертыми объятиями, поскольку рук тогда всюду не хватало, а Пашины руки сделались ох какими работящими. Погоревали односельчане над не сложившейся девчонкиной судьбой, ну да у многих тогда было о чем погоревать. Да и не выглядела она убитой горем девочкой – ранние морщины на прокопченном горным солнцем лице, прямая спина, губы всегда сомкнуты до ниточки, голос командный, слова жесткие, с чужим акцентом. Такую, пожалуй, и не пожалеешь, и не приголубишь. Прасковья вызвалась работать на тракторе, и было это так чудно́, так необычно для сибирской глубинки, что местные окончательно перестали воспринимать молодую вдову как женщину. Мужнина фамилия позабылась почти сразу, снова стала Паша Курсуковой, но куда чаще слышалось вслед: «Вона председательша пошла! Ишь, шкандыбат, как жердю проглотила, обратно до полночи в моторах копатьси будет!», а когда на тридцать первом году жизни из-под кожаной фуражки трактористки стала виднеться седина, к «председательше» устами босоногой послевоенной детворы добавилось несправедливое «старуха». Притерпелась, свыклась, не обижалась, прямой спиной отвечая брошенным вслед дразнилкам.
Сейчас ей не было пятидесяти, хотя по документам выходило, что уже почти пятьдесят три. Семьей она так и не обзавелась – мужчин после войны было совсем мало, а кто ж возьмет ее замуж, такую-то? – и до последнего времени работала в колхозном гараже. А полгода назад, в самые лютые морозы, прострелило болью позвоночник, да так, что не разогнуться. А что это за председательша, если всегда прямая спина скрючена пополам, если всегда сомкнутые губы от боли размякли да раззявились? Старая развалина. Обратилась Прасковья и к местному врачу, и к районному. Оба, не сговариваясь, рекомендовали оперироваться в области. Операций Паша боялась панически и потому, уверенная, что всего лишь застудила спину, решила подождать до тепла. Прикладывала водочные компрессы и травяные отвары на хлебном мякише, мазалась кедровым маслом, рыбьим жиром и пометом чаек. А шишка посреди спины все росла.
Не раз и не два сердобольные соседи советовали позвать шамана из остяков, даже инструкции подробные написали, как это сделать: шаманов в округе обитало с десяток, и ко всякому требовался свой подход. Председательша в ответ смеялась сквозь слезы: «Не стыдно вам в сказки-то верить?! Это ведь вы меня к тем посылаете, у кого сердце шерстью обросло? К тем, которые ладонью разрезают замерзшее мясо? К тем, чьи черепа после смерти каждую ночь катаются к озеру, чтобы напиться?» Соседи обиженно поджимали губы, но что поделаешь? Историям про шаманов Прасковья не верила абсолютно.
И потому решила пойти к цыганам.
Не сразу решила, конечно. Долго, мучительно взвешивала – и как со стороны будет выглядеть, и что скажет цыганке-знахарке, и как жить станет, если такой серьезный шаг не поможет. Даже вроде передумала. А еще – очень сильно надеялась, что табор уедет до того, как она таки соберется. Но табор, как назло, расположившись за рекой аж в мае, до самого августа с места не трогался.
Собственно, почему цыгане? Потому что в отличие от шаманов они однажды действительно помогли. Года через два после войны у Пашиной школьной подружки родился сын. Пригожий розовый пацаненок, орущий или хнычущий почти не переставая из-за пупочной грыжи. И к докторам обращались, и к шаманам – все без толку. А летом, вот как сей год, встал за рекой табор. Спустя какое-то время стало известно, что в таборе есть старуха-знахарка, которая пупочную грыжу за минуту заговаривает. Подружке страшно было идти туда одной, вот и уговорила она Прасковью Курсукову и Марусю Бухарову – двух своих бывших одноклассниц – составить ей компанию. Говоря откровенно, Паша согласилась пойти только для того, чтобы подружку не ободрали как липку, пудря мозги и обещая невыполнимое.
Старуха оказалась страшной – вылитая ведьма! И смотрела почему-то не столько на ребенка, сколько на Марусю – видно, понравилась ей девка. Потом, кстати, так и оказалось: ведьма – то ли мать, то ли бабка, то ли тетка лихого, отчаянного Егора Романова – присоветовала ему обратить внимание на сибирячку. И охмурил он Марусю, да так, что та босиком из родительского дома сбежала, когда табор таки тронулся с места. Но это потом, а в тот день старуха сухими тонкими пальцами грубо потыкала живот младенца, достала обычный медный пятак, поплевала на него, пошептала, прижала решкой к пупку – и, собственно, все, не стало грыжи. Прасковья была поражена, подружка плакала от счастья, ребенок, впервые прекратив орать и хныкать, улыбался и пускал пузыри.
