class="p1">Где взял? На чьем-то поле.
– Ты мертв, – Томас поднял руку, убеждаясь, что она по-прежнему взрослая. И пальцами пошевелил. – Но я тебя вижу. И значит, это память.
– Ага.
– Но я не могу помнить этого места.
– Почему?
– Я его не видел. Даже потом… когда тебя нашли.
Ему страшно говорить о смерти, потому что все вокруг кажется обманчиво настоящим. И Берт жив. Снова.
– Потом – не знаю, а до того… не помнишь?
– Нет.
– И это? – он поднял руку, в которой пылала алым огнем роза. – Что, совсем?
– Совсем.
– Я сдержал свое обещание. Ты принес розу, а я взял тебя.
– Нет!
– Не кричи, не видишь, море волнуется?
Волны и вправду беспокоились. Они подбирались ближе и ближе, того и гляди накатят, накроют кострище. А в нем – картоха. И еще ведро заберут, в котором плескалась рыба. Вот ту, толстую, Томас сам вытянул.
Когда? Той ночью.
– Так бывает, – сказал Берт. – Ты не спеши, а то совсем мозги развалятся.
Голова заболела. В ней словно еще одно море перекатывалось.
– Расскажи.
– Не могу.
– Можешь. Ты – это я. Если я что-то вижу, то в этом есть смысл.
– Или тебе кажется, что этот смысл есть. – Палка ткнулась в костер, выпустив ворох искр. А роза исчезла. В снах и не такое бывает.
– Нет. Есть. Просто… я что-то увидел. Или вспомнил? Я ведь даже не помнил, что приходил сюда. Это было?
Если ходить по берегу взад-вперед, то он кажется не таким уж большим. А море успокаивается.
– Было. Это точно было. Слишком много подробностей, а ни один бред не бывает настолько подробным.
– Это ты еще бреда не видел, – спокойно отозвался Берт.
– Может. Итак, я сорвал розу. И меня заметил старый Эшби. Кричать не стал, но позвал с собой… в домик… в домик, которого нет. Что с ним случилось?
– Так сгорел. Сразу после и сгорел. Тогда и мастерскую поставили. Наверное, – на всякий случай уточнило подсознание голосом Берта.
Это легко проверить, достаточно будет спросить того же Ника. Он не соврет. Про домик врать ему точно незачем. А про что можно?
И вспомнит ли Ник дату, когда домик сгорел?
Или дата не так уж важна? Главное, что Томас в этом домике побывал, но память отказывается показывать, что он там увидел. И голова того и гляди расколется.
Надо отступить.
– Правильно, – похвалил Берт. – Не спеши. Ты же не хочешь навек остаться здесь? Место, безусловно, отличное, но тесновато. И скучновато. Тебе точно будет скучно.
…Если верить себе… себе не всегда можно верить, но допустим, он действительно ушел из поместья Эшби с розой, которую отдал брату доказательством своей взрослости.
Идиотизм?
Детский, да. Что сказал Берт? Он удивился? Или разозлился? Или попытался представить дело так, что роза значения не имеет? Нет. Он всегда гордился, что отвечает за свои слова. Значит, он бы взял Томаса на рыбалку.
Но почему? И взял, если место это кажется настоящим. Только… что было потом?
– Мы с тобой отправились в гости, – ответил Берт.
– К кому?
– Это тайна, – Берт прижал палец к губам. – И ты до нее докопаешься. Я в тебя верю.
Томас открыл глаза и задышал. Он дышал и раньше, но, наверное, не в полную силу, если легкие обожгло. И мышцы вдруг растянулись, заставляя давиться горячим воздухом. А из горла вырвался хрип.
– Я тебя убью, – раздался нежный голос, и Томас не удержался от улыбки.
А потом его вырвало на безбожно дорогой пафосный ковер. И на паркет немного тоже. Почему-то от осознания этого факта Томас испытал не стыд, а глубочайшее удовлетворение.
Он все-таки пришел в себя, этот чертов засранец, который заставил меня волноваться. И уже за одно это я готова была простить ему почти все. Даже с учетом того, что прощать было нечего.
– Вы помните имя? – женщина с белыми волосами оттеснила меня.
– Ваше? – хрипло поинтересовался Томас.
Шутит. И смотрит на нее… вот затрещину бы отвесила, чтобы знал, как смотреть на других женщин, когда я волнуюсь. А я и вправду волнуюсь. Сердце вон ухает, и в ушах шумит. И главное, на глаза слезы навернулись, того и гляди разрыдаюсь в лучших традициях сопливого романа.
– Ваше, – женщина прижала пальцы к голове Томаса, заставив повернуться ее налево. И направо. Запрокинуть.
Еще бы в нос заглянула.
Ее звали Милдред.
Красивое имя. Вычурное. Ей идет. Впрочем, она была из той редкой породы, которой шло все. Или почти все. Она отпустила Томаса.
– Томас. Хендриксон, – сказал он, переводя взгляд на меня. И я остро осознала, насколько проигрываю этой женщине.
Нас сравнивать – все равно что дракона и огневку. И драконом буду не я.
– Чудесно. И где вы находитесь?
– Дом Эшби. Если не перенесли… нет, похоже, не перенесли. Потолков с лепниной в городе больше нет. И люстры за десять тысяч долларов.
– Двадцать пять, – поправила я. – Я чек видела. Ее Зои заказала… как по мне, мрак полнейший.
Впрочем, здесь я слегка покривила душой, потому как люстра вполне вписывалась в обстановку. Она была огромной и сверкающей, слегка позолоченной, но при этом довольно стильной.
– Мрак, – сказал Томас и попытался сесть.
Мешать ему не стали.
А как же покой? Больным покой положен. И куриный бульон с зеленью, к которому в лучшем случае сухарики подадут. А если не бульон, то овсяная каша.
Овсянку, к слову, я любила.
– Не спешите, – Милдред убрала от него руки, но сама никуда не исчезла. – Как ваше самочувствие?
– Могло бы быть и лучше.
Красуется.
– Что со мной?
– Заблокированные воспоминания, – Милдред разглядывала его с тем же интересом, с которым дети смотрят на лягушку, гадая, стоит ли ее отпустить или все же разделать на ближайшем камне, выясняя, вправду ли можно есть лягушек.
А Томас не замечает.
Мужчины вообще слепнут, когда дело касается красивых женщин.
– Вам следует сказать спасибо девушке, – маг тоже заставил Томаса вращать головой, причем так, что создавалось ощущение, что он не против был бы эту голову вовсе открутить. – Она вас удержала, когда блок начал сыпаться и произошел сбой. Вы и вправду могли умереть.
Но остался жив.
А благодарить меня ни к чему, я и без благодарности как-нибудь. Но Томас сказал:
– Спасибо.
А я вежливо ответила:
– Всегда пожалуйста.
Нет, ну а что еще говорят в подобных ситуациях? В нынешней идиотизма становилось все больше. Лысый громадина исчез, уведенный миссис Фильчер. Представляю, что она ему расскажет. Маг принюхивался, и отнюдь не к содержимому желудка Томаса. Сам Томас все еще походил на
