Нулевой пациент. Книга Первая - Анна Викторовна Томенчук

Треверберг

Весна 1967 года

Томас перекинул рюкзак на левое плечо и толкнул дверь в дом. Та скрипнула. Гребанный отчим, уважаемый и серьезный человек, уже год не мог починить петли. И каждый раз, когда четырнадцатилетний пасынок пытался это сделать самостоятельно, пускал в ход кулаки с криками «Щенок, сначала вырасти, а потом делай взрослые дела, я сам». Попытки Томас прекратил, отчим забил на дверь, и та так и скрипела, жалобно и тонко, когда кто-то входил и выходил. Мама Севилия говорила, что так хотя бы не надо вешать ветерок. И не надо включать звонок, который всегда так противно оповещал о приходе гостей. Теперь это делает дверь.

В доме было привычно мрачно (родители экономили электричество изо всех сил) и тихо. Юноша переступил порог, не осознавая, что задерживает дыхание. Он всегда старался не дышать, чтобы ничем не выдать своего появления. Нужно было проскользнуть по лестнице, перепрыгнуть через вторую и третью ступеньку (они тоже скрипели) и скрыться в своей комнате под крышей. Любой другой бы назвал ее чердаком, но Томас считал себя самым удачливым из подростков, ведь ему отдали все огромное пространство от потолка до крыши. Отчим лет девять назад его утеплил, сколотил стеллажи, большую крепкую кровать, стол для учебы и отдельный большой и шершавый стол для поделок. Тогда они еще хоть как-то ладили. Мальчику было пять, а мужчина старался понравиться его матери. Севилия, которая рано лишилась мужа и истосковалась, как сейчас понимал Томас, по мужскому теплу, считала, что наконец ее жизнь наладилась. А заодно и его, сына, жизнь тоже. Чуда не произошло. Отчим разорился. Начал пить. Пьяному ты можешь простить все, ведь он не осознает, что творит, не может себя контролировать. А трезвому ты не простишь даже неосторожного слова. Но Томми не мог простить отчиму ни дня, который тот превратил в ад.

Томас жил в беспроглядном мраке своего чердака, ночами рисуя страшные рисунки, с которых на него смотрели демоны, вампиры и оборотни, сверкая красными и синими глазами. Ведь даже ребенку известно, что все синеглазые — не люди. Порой ему казалось, что жители портретов приходили и вставали у кровати, когда он спит. Охраняли его сон и боролись с чужими демонами. А потом они вошли в него и поселились в душе, нашептывая странные мысли, подсказывая странные действия.

Томас закрыл за собой дверь. Из родительской спальни не доносилось ни звука. Отчим должен был быть еще на работе, а мама в такое время обычно возилась в саду. Он научился возвращаться из школы в такой момент, когда его никто не замечал. Иногда даже пренебрегал обедом и даже ужином. Учился выживать на том, что получал в столовой. Столовая ему нравилась. В отличие от всего остального. От тупых предметов, чьего практического применения он не понимал. От тупых одноклассников, которые щеголяли в американских шмотках и рассказывали про поездки по Европе. От надменных учителей, которые выходили из себя от одного его существования. Томас ненавидел школу.

Он скользнул по лестнице четко заученными, выверенными движениями обходя препятствия. Нескладный мальчик с узкими плечами и скуластым лицом превращался в танцора балета на этой лестнице. В нем просыпалась чуждая ему грация, взгляд из стеклянного и пустого превращался в сконцентрированный и острый, губы поджимались. В нем проявлялась странная красота. И он становился особенно похож на мать.

— Томми?

Рюкзак выпал из вытянутой руки. Мальчик обернулся и встретился взглядом с некогда ясным взором матери. Севилия стояла у входа в кухню. Ее тонкую талию опоясывал фартук. Волосы собраны в немодный пучок. На лице румянец. Но не тот румянец, который так любил отчим еще пять лет назад. Другой. Томас читал книги и знает, как это называется. Он уже видел пятнышки крови на полотенцах. Врачи говорили, ей стоит пролечиться, но Севилия считала, что они не способны ей помочь. Все женщины в ее роду умирали от чахотки. Пришел ее черед. И пусть в госпитале имени Люси Тревер умели лечить болезни, даже названия которых было сложно произнести, Севилия туда не обратилась.

Томас отвел глаза, заметив темно-коричневое пятнышко в уголке сухих губ матери.

— Тебе надо лечь.

— Я лежала весь день, — мягко возразила она, привалившись плечом к двери. — Отца нет дома, он работает. Ты хочешь есть?

— Нет, — буркнул мальчик. — Мне нужно наверх. Учиться.

Наверх. Туда, где лежит его маленький секрет.

— Ты все время учишься.

— Я должен поступить в колледж. Вы же не сможете оплатить обучение.

Севилия отвела глаза.

— Ты врешь мне.

Неужели она заходила в комнату и все нашла? Все письма и рисунки, его мечты и планы? Нашла? Он удержался от того, чтобы броситься вверх по лестнице и развернулся к ней. Всем корпусом. Так, будто заинтересован в разговоре. Взгляд его кристально-серых глаз померк. В них проступила пустота. А еще через мгновение из лица ушла жизнь. Привычное выражение, обычное состояние. Бессмысленное и глупое существование очередного подростка в большом городе. Заметив эту перемену, Севилия замкнулась.

— Ты винишь меня в том, что я не иду в больницу, но и сам ничего не делаешь с этим, — круговым движением вытянутого пальца она показала на его лицо.

Оставь меня в покое.

Мальчик медленно наклонился. Поднял рюкзак, надеясь, что там ничего не звякнет. Повернулся к ней спиной и медленно, слишком медленно пошел вверх.

— Томми?

Оставьте все меня в покое.

Оказавшись в темноте своего чердака, подросток закрыл дверь. Повернул замок. Задвинул щеколду. Опустил рюкзак на пол и закрыл глаза.

Скоро все это закончится.

Они все замолчат.

Они все оставят его в покое.

Он раскрыл рюкзак, бережно достал оттуда желтоватый смятый конверт. Из него — бумагу. Раскрыл ее и замер, силясь прочесть в свете, который пробивался через грязное окно, что там написано. Прочесть не так жадно, как в школьном туалете час назад, а медленно. С недоверием и надеждой. Там не было слов или указаний. Только дата. 6 марта 1967 года.

Женевское озеро, 1898 год

Женщина