— Кроссворд? — спросил он, не скрывая удивления. — Вы сами его сочиняете?
— Да, — неохотно ответил Крафт.
— Давно?
— Давно.
— Ваша страсть к сочинительству кроссвордов кому-нибудь известна?
— Нет, я скрывал это обстоятельство даже от слуг и близких родственников.
— Почему?
Крафт промолчал. Впрочем, и так было понятно: сенатор, сочиняющий кроссворды или увлекающийся переводными картинками, — Бог мой, до какого еще маразма могут дойти великие мира сего! — такой сенатор вызвал бы поток издевательств со стороны прессы и конкурентов.
Из спальни вернулся Таратура, пожатием плеч иллюстрируя свой успех. Гард встал и выглянул в окно. Внизу, как и было условлено, дежурил Мартене. На легкий свист Гарда он ответил двойным свистом, что означало: путь свободен.
— Сенатор, — сказал на прощание Гард, — мы уходим, но вам не будет покоя. Знайте, что потеря вами лица — это несчастье не ваше, а всего государства, и пока мы не найдем ваше истинное лицо, мы не успокоимся…
— Кто бы вы ни были, — прервал Крафт, — оставьте государство в покое! Предоставьте нам заботиться о нем…
— Нет, не предоставим, — твердо возразил Гард, тоже прервав сенатора.
Как только незваные гости вышли, сенатор облегченно вздохнул, достал из глубины стола сигарету и закурил. Потом его взгляд нечаянно упал на незавершенный кроссворд. Одна графа его не была заполнена.
— «Оборотень»! — вспомнил Крафт. — Превосходное слово из девяти букв! Гм, это как раз то, что нужно…
Кроссворд был готов.
В таверне «Ее прекрасные зеленые глаза» посетителей почти не было. В углу шепталась влюбленная парочка да какой-то бродяга уснул за столом, уронив на руки голову.
— Коньяк, — сказал Гард подскочившему хозяину. — Два раза.
— Я не буду пить, — тихо сказал Таратура.
— Все равно два раза, — сказал Гард. — Даже три!
— Мартенс уже добрался до дома, — сказал Таратура. — Я не советовал ему жениться, вот дурак!
— Бог с ним, — миролюбиво заметил Гард. — Лично я понимаю женатых. Уют, кофе в постель…
— Заботы, волнения, ревность… — в тон Гарду продолжил Таратура.
Гард засмеялся:
— Ах, Таратура, сознайтесь, что вы ему просто завидуете! Вы не знаете, кстати, почему хозяин назвал таверну «Ее прекрасные зеленые глаза»?
Как раз хозяин подошел к столику и поставил три рюмки коньяка. Гард тут же выпил одну, потом рассмотрел пустую рюмку на свет.
— Признайтесь, — сказал он хозяину, — у кого были зеленые глаза?
— И прекрасные! — добавил Таратура.
— У той, которую я хотел бы любить, — заученно ответил хозяин и отошел к парочке влюбленных, уже готовых расплачиваться.
— Наверное, он всегда отвечает так, — мрачно сказал Таратура. — У него выработался стереотип.
— Если бы он ответил иначе, он был бы уже не он, — сказал Гард. — Он был бы оборотнем.
Коньяк действовал на Гарда довольно быстро. Сначала Гард, по обыкновению, грустнел, а когда хмель распространялся по всему телу, на комиссара нападала болтливость, остановить его было трудно. В редких случаях Гард становился буен и невоздержан в поступках, но эта, третья стадия навещала его крайне редко.
Неожиданно Гард отодвинул рюмку в сторону:
— Пока я не пьян, Таратура, надо поговорить.
«Грустная» стадия на этот раз оказалась короче, чем обычно. Таратура взял сигарету, и его губы, губы профессора Грейчера, сами собой сложились в трубочку и выпустили длинную и тонкую струю дыма, которая ушла под потолок таверны, завившись там кольцами. Гард проследил кольца до самого их исчезновения.
— Вам не показалось странным, Таратура, что мы ушли от Крафта ни с чем?
— Я вытряс бы из него душу, — признался Таратура, — но выбил бы признание.
— Какое?
— Если он не Грейчер, то знает, где он и кто!
— Увы, может и не знать.
— Просто боится признаться. Он нас испугался, Гард?
— Нет. Он струсил, пока думал, что мы грабители или убийцы. А когда понял, что нас интересует другое…
— А себя он тоже не боится?
— Привык. Он смирился, что он Крафт, и кто бы он ни был, сейчас наслаждается новым состоянием.
— Понимаю. — Таратура вновь полез за сигаретой. — В конце концов, если он был Ванкувером или кем другим, какая ему разница, нефть у него или сталь, ракеты или пылесосы. Уж коли внешность отобрали…
— Боюсь, Таратура, он добровольно отдал свое лицо.
— Это невозможно! — почти вскричал Таратура. — Я по себе знаю, как это страшно. А семья, дети, родители?
— Они ничто в сравнении с игрой, какую ведут сильные мира сего. У людей, одержимых одной алчной страстью, другие законы, другая совесть, другие привязанности. Деньги, положение, власть — вот их бог, содержание и смысл их жизни, и во имя этого они готовы пожертвовать честью, женой, детьми, лицом. Крафт ненавидит Ванкувера, потому что у того на десять миллионов больше, а не потому, что у того жена на десять лет моложе. А Ванкувер завидует тому, что в родстве с Крафтом состоит Бирмор, скважины которого в Муролии сидят поперек горла Ванкуверу. Он убежден, что из этих скважин можно качать в два раза больше. А Бирморы беснуются, потому что Ванкувер купил лучшие пляжи на Гавайях… О, Таратура, у них слишком много причин, чтобы завидовать и ненавидеть друг друга!
— Почему же они не перегрызутся?
— Волки тоже готовы разодрать друг друга в клочья, но тем не менее объединяются в стаи, чтобы опустошать стада.
— Они иногда убивают своих, — сказал Таратура.
— Только слабых, очень слабых!
— Вы хотите сказать, что Грейчер…
— Да, Таратура, среди них он как рыба в воде. С одними договаривается, с другими поступает как с вами. И все молчат! От перемены мест сумма не меняется. Если Ванкувер стал Крафтом, он теперь будет в родстве с Бирморами, а потому легче оттяпает скважины в Муролии. А его бывшая собственность, его пляжи на Гавайях будут приносить ему столько же неприятностей, сколько прежде они приносили Бирморам. Что изменится, старина, что?
Гард решительно опрокинул рюмку и крякнул:
— Но мы еще встретимся с Грейчером, Таратура! Не надо отчаиваться! Поверьте, старина, ваша прежняя шкура мне нравилась больше, чем эта…
— Садитесь, Фойт, садитесь. Не обязательно под лампу. У вас уже выработался условный рефлекс садиться под лампу. Вы и в гостях усаживаетесь, как на допросе? — Гард изо всех сил хотел казаться оживленным, бодрым, но получалось плохо. Он очень устал за эти дни, вдоволь набегался, а эта последняя бессонная ночь в особняке Крафта совсем доконала его. — Я знаю, Фойт, что, если я предложу вам разговор по душам, вы тут же заподозрите какой-нибудь подвох. Поэтому я не вызываю вас более на откровенность. Просто мне самому хочется быть откровенным. Считайте это причудой состарившегося полицейского комиссара.
