— Конечно, тебе хорошо, — жаловалась она, — тебе не надо на трех работах гнуться, чтобы и себя и сына обеспечить.
Вообще-то я редко злюсь, но иногда все же, каюсь, отвечала ей:
— Да, только на двух работах работаю. А твой голубчик мог бы хотя бы на одной потрудиться. Как-никак пятый курс к лету закончит. Мои студентки все как одна подрабатывают со второго-третьего. Это девицы. А у тебя парень. Скоро закончит Университет, а опыта работы никакого. Кто его возьмет такого? Ты его до старости содержать будешь?
Она надувала свои бледные губы и бубнила:
— Ему рано еще работать, ему учиться надо.
Я могла, конечно, промолчать, но не всегда меня на это хватало и я зачем-то отвечала:
— Ему скоро будет поздно. Сейчас положено, чтобы к тридцати мужик квартиру свою имел, машину, да жену с двумя детьми содержал. А ему двадцать два уже, пора и о будущем думать. И вообще, плюнь ты на эти работы, пусть он зарабатывает, а ты займись собой, в парикмахерскую сходи. Тебе только-только сорок стукнуло, ты еще замуж выйдешь, если только ныть перестанешь!
Она вспыхивала и становилась, наконец-то румяной.
— Замуж! Чья бы корова мычала! А сама-то что же? Тебе надо, ты замуж и иди, а мне еще Димочку надо на ноги поставить.
На этом разговор и заканчивался. Ну как ей объяснить, что замуж я не хотела никогда? Что могла бы, наверное, выйти не раз и не два. Поклонники у меня были, хоть красавицей я не была, но все же… Скромницей тоже не была. Вот только береглась лучше, чем Татьяна. Детей мне никогда не хотелось. Иногда, конечно, накатывало настроение. Но как только представляла себе, что придется подгузники стирать, так оно и откатывало. Мне как-то больше нравился запах библиотечной пыли и типографской краски на бумаге. Но Татьяне объяснять я это не собиралась. Она почему-то считала меня старой девой и неудачницей.
Вообще странная у нас была дружба. Она то и дело бегала ко мне за советами, ни одного совета не дослушивала до конца да еще злилась на меня, что я советую все не так. Именно к такому разговору я мысленно приготовилась, когда вышла на остановке около своей хрущобы на Мичуринском проспекте, которую вот уже который год обещали расселить и взорвать, но никак не расселяли и не взрывали. Зашла в магазин «Любимые продукты», накидала в тележку всякой еды для себя и угощения для Татьяны, закупила морковного соку (должна же у меня быть хоть какая-то слабость с тех пор, как я бросила курить?).
Придя домой, как раз успела разогреть замороженные овощи. Съесть, к сожалению, не успела. В дверь затрезвонила Татьяна. Она не отпускала звонок пока я не открыла. Да и после этого по инерции продолжала
— Заходи, — сказала я.
Татьяна оторвалась от звонка и почти что упала в прихожую. Судя по ее виду, обычного разговора не предвиделось. Пошатываясь, Таня сбросила туфли и прошлепала босиком в ту комнату, которая условно называлась у меня большой. Там она картинно пала на диван и повесила руки плетьми. Демонстрировала полный упадок сил и отчаяние.
Я закрыла входную дверь, нарочно провозилась с цепочкой и замком (дверь у меня была старомодная, хотя все соседи еще лет десять назад обзавелись железными.) Мне предстояло смотреть, судя по всему, очередной Татьянин спектакль. В такие минуты я почему-то очень сочувствовала мужчинам. Ведь именно им обычно достаются такие вот безобразные сцены от жен и любовниц. Может, и прав был красавец Женька, который вовремя исчез с Танькиного горизонта. Иначе бы сейчас ему пришлось смотреть на широко раскрытые красные глаза, в которых уже появились слезы, на дрожащие губы. Говорят, мужчины при виде такой физиономии готовы сделать что угодно. Увы, я всего лишь женщина.
— Ну давай, рассказывай, — сухо сказала я.
И она, как по команде заплакала. Сначала я ждала, когда она прекратит. Потом засомневалась. Когда к рыданиям начали примешиваться какие-то звериные подвывания, я поняла, что ничего путного я не добьюсь, что у Таньки истерика. И что прекратить ее можно только одним способом. Тем самым, который очень действовал на Димочку, когда тот был еще маленьким.
— Ладно, — еще суше сказала я. — Ты давай, продолжай, пожалуйста плакать, но без меня. Я пойду чайник ставить. Когда закончишь, приходи на кухню, чаю попьем. — после чего я развернулась на 180 градусов и пошла на кухню, закрыв за собою дверь.
Как и предполагалось, рыдания прекратились тут же. Татьяна удивленно икнула, еще немного посидела, видимо, раздумывая, не почудилось ли ей это. Поняв, что не почудилось, она на цыпочках прошмыгнула в ванную, высморкалась, умылась и очутилась на кухне, злая, но спокойная.
— Вот что меня всегда в тебе поражало, Рита, — снова заговорила она, но уже человеческим голосом, — так это твое равнодушие. Ты никогда не посочувствуешь чужому горю.
— Никогда, — согласилась я.
Татьяна призадумалась. Мне было приятно, что она, наконец, начала думать. Ведь на самом-то деле она была не такой уж глупый человек, только почему-то редко это показывала. Несколько минут прошло в тишине. Я молча подала чай и кое-как нарезанный кекс, который неказисто лег на блюдце.
— И даже кекс ровно порезать не можешь, — уже гораздо менее уверенно продолжила Таня.
— Просто ужас какой-то, а не хозяйка, — ледяным тоном поддакнула я.
— Извини, — прошептала она и, пряча глаза, потянулась за сахаром.
— Ничего, ничего, бывает.
— Понимаешь, Рита, у меня горе.
— Не понимаю, объясни, пожалуйста.
— Димочка пропал.
— Это ты уже мне говорила. Давно пропал?
— Два дня назад… Я не знаю, где он… — она снова всхлипнула и потянулась за платком.
Я посмотрела на нее, и всхлипывания тут же прекратились.
— Я в милицию пошла, а они мне там говорят: «Много вас тут таких ходит, сначала всех нас на уши поставят, а потом оказывается, что мальчик у подружки ночевал. Вот если через три дня не явится, тогда и приходите». А я знаю, между прочим, что это не по закону! — в ее голосе снова появились визгливые нотки.
— А ты как хотела? Неужели ты думала, что они тут же по всему городу объявят тревогу? Формально, конечно они не правы, обязаны были заявление принять. Но если смотреть на вещи реально… Ты не думаешь, что он и правда мог зависнуть где-то у друзей?
— Димочка? У друзей? Он же такой домашний мальчик! Он в жизни не ночевал нигде! Я имею ввиду…
— Понятно, понятно. Давай рассуждать логически, если ты еще можешь. Девушка у него есть?
— Ну да, вроде… Он что-то такое говорил… неопределенное.
Я усмехнулась. Мне, тете Рите, было известно гораздо больше. Я несколько раз встречала Димочку на живописной лужайке около Главного Здания МГУ в обнимку сначала с одной, потом с другой, а потом с третьей девицей. Он делал вид, что не видит меня, я из вежливости тоже его не замечала. Удивляться было нечему: он был не только красивым, но и обаятельным. У оболтусов есть свое особое обаяние, сути действия которого я так и не поняла в юности, а теперь не пойму и подавно. Хотя… Нет, я вполне могу представить себе, как кружила голову девушкам эта чуть виноватая, почти детская улыбка, эти васильковые беспечные глаза, доставшиеся ему от отца. Волосы у него были светло-пепельные, кудрявые, он не стриг их и завязывал в конский хвост (сейчас эту прическу почему-то называют пони-тейлом на английский лад). Видя его в обнимку с юной леди, стриженной почти под ноль, я начинала задумываться о том, как поменялось со времен моей молодости представление о том, что такое мужская и что такое женская стрижка.
