он. — Вижу, ты не совсем достоин. Погуляй по свету, погляди, потом вернешься, если захочешь, двери открыты. Надеюсь, ты не погибнешь.
Я чуть поднял руки и остановился. С пулей мне не тягаться. Если пистолет заряжен, конечно.
— А ты их мордовать будешь?
— Я их буду лечить, — осклабился Степан. — Всерьез возьмусь, а то все спускал им эти языческие приколы. Ты знаешь, Тим, что они в деревне еще жертвоприношения совершали? Таня, охотница наша, убила лисицу, и они всем скопом мазали деревья кровью! Втихаря! Я подсмотрел тогда!
— Вы ничего не понимаете, — сказал Толик. — Это нужно.
Мне стало не по себе. Пожалуй, поеду-ка я своей дорогой. Пусть один-одинешенек, зато подальше от этих шизоидов.
Я уже начал пятиться, когда детишки разом набросились на Степана, вцепились в руку, держащую пистолет. Альфия закричала. Степан от неожиданности покачнулся, начал бороться.
Потом грянул выстрел. Получается, заряжен пистолет-то.
Клубок мгновенно распался, Степан отскочил в одну сторону, дети — в другую. Кроме Толика, который упал на бок и скрючился в позе эмбриона.
И тут у меня снесло крышу. Я и сам не понял, как подскочил к растерявшемуся на мгновение Степану и вонзил финку в горло — как тем Оборотням. Ударил так сильно, что лезвие скребнуло по шейным позвонкам. Теплое и липкое брызнуло мне на лицо, когда я выдернул нож, шлепнуло по разорванной куртке. Степан упал назад, на задницу, точно вдруг резко захотел сесть прямо на землю, схватился за шею. В алом трепещущем свете костра красная кровь казалась черной. Потом пастырь упал и замер, на земле рядом растекалась темная лужа.
— Твою мать, — прошептал я, опуская руку с окровавленной финкой и смаргивая капли чужой крови.
Таня, Захар и Альфия склонились над Толиком. Я таращился на убитого мной человека минуту или дольше, затем резко пришел в себя. Выхватил из руки Степана пистолет — пригодится. Повернулся к детям.
— Как он?
Таня плакала. Не по Степану — на него никто не смотрел, — по Толику. Пацан был еще жив, слабо шевелился, пуча глаза.
Совсем стемнело, и костер поугас, сожрав сухие ветки. Тем ярче нам показался свет фар, внезапно разорвавший тьму. С урчанием возле догорающего костра затормозила большая машина. Точнее, микроавтобус марки “Форд”. Фары переключились на ближний свет, хлопнула дверь, и к нам двинулась черная фигура.
Женская — это было видно, несмотря на бесформенную куртку и штаны. Невысокая женщина с собранными в пучок светлыми волосами, которые нимбом окутывали голову на фоне света фар.
— Матерь? — прошептала Альфия. Кажется, я впервые слышал ее голос.
Да, Матерь. Я чувствовал кожей — это она. Матерь здесь, она прибыла наконец.
Когда новоприбывшая подошла ближе, то обнаружилось, что ей лет двадцать пять — тридцать. Самой заурядной внешности, не красавица и не уродина.
Она обняла детей. Никто из них не отстранился. А я застыл в сторонке, как дурак, весь в чужой крови, с ножом в одной руке и пистолетом в другой, и хлопал зенками.
— Так вот вы какие, деточки мои… Как долго я вас искала! — Она разжала объятия и посмотрела на детей ласково, по-матерински. — Охотница.
Кивнула Тане.
— Певунья. — Кивок Альфие.
— Балагур. — Смеющийся взгляд на Захара.
Тут женщина перестала улыбаться и опустилась на колени перед Толиком.
— Зрячий… — Положила на него руки. Нет, не положила — возложила. — Он будет жить, не бойтесь, мы его вылечим. Пуля попала в живот, ничего важного не задела. Вижу это ясно.
— Правда? — пискнула Альфия.
— Правда, моя маленькая. Я никогда вас не обману. — Матерь повернула голову к мертвому Степану. — Время пастырей прошло, не так ли? Вы ведь знаете, мои родные, что пастухи убивают овец больше, чем все волки вместе взятые? Хватит нас стричь да резать. Пора вспомнить, откуда мы все народились.
— От папы с мамой? — неуверенно спросил Захар.
— От земли-матушки, — засмеялась женщина.
И вдруг посмотрела на меня:
— А ты что стоишь, Палач? Куда пойдешь ныне — с нами или своей дорогой? Задачу свою теперешнюю ты выполнил.
Она меня не боялась, несмотря на кровь и оружие. Зато я ее боялся так, что и не передать. Аж поджилки тряслись.
— Своей дорогой, — выдавил я. Подальше бы отсюда убраться!..
— Вот и ладно, — легко согласилась Матерь. — Ступай. Но помни: рано или поздно вернешься. Все из земли вышли, и все в землю вернутся.
Прозвучало зловеще. Я не стал уточнять, что она имеет в виду. Поспешно зашагал к джипу, сел, завел мотор. Выехал на трассу.
Некоторое время в зеркалах заднего вида во тьме мелькала светящаяся точка.
А потом она погасла.
До глубокой ночи я ехал по бесконечной дороге. Далеко заполночь остановился где-то в глуши, заблокировал двери и уснул. Ночь была холодная, но двигатель включенным оставить я поостерегся — бензина оставалось меньше половины бака. Закутался во что только можно, но все равно ворочался, и снились мне сны тяжкие, вязкие, неприятные…
Утром проснулся в ледяной машине, завел двигатель, врубил печку, а сам выскочил наружу и запрыгал вокруг машины, чтобы согреться. По обе стороны от дороги тянулась равнина с редкими плешивыми лесочками, но сама дорога была четырехполосная, вдали торчали рекламные билборды, виднелась заправка и здания мотелей, магазинов, частные домишки.
Чувствовалась близость большого города.
При первой же возможности я наполнил канистру бензином из брошенных машин и залил в бак своего Мицубиси Паджеро Спорт. Мог бы пересесть в другую машину с полным баком, но надо перетаскивать барахло. И привык я уже к своему джипу… Поэтому пришлось побегать с канистрой, чтобы заполнить семидесятилитровый бак.
Сел за руль и снова поехал. И снова нахлынули на меня разные думы.
Ночью, удирая из летнего лагеря, куда прибыла Матерь, я все думал о том, что вообще происходит в мире. Все превращаются в кого-то другого: детки — в язычников, школьные учителя — в фанатиков, кто-то — в Буйных, а кто-то — в Оборотней. Не удивлюсь, если эта Матерь прежде была обычной женщиной.
А во что превращаюсь я? В палача, который должен убивать, выполняя чей-то приговор?
Был бы у меня спутник, я бы с ним поговорил, душу облегчил. Но в полном одиночестве мысли крутятся и крутятся, пытают, сводят с ума…
Когда вдали в дымке проступили силуэты городских зданий, на дорогу выскочило нечто маленькое, черное, вертлявое. Я затормозил — так и есть, собака. Черная, лохматая дворняга с торчащими ушками. Мое появление ее напугало, но отбежала она недалеко, остановилась, уставилась на меня, даже неуверенно вильнула хвостом. Давно
