– Что ж… Благодарю вас, Ваше Величество, – произнес Курт как можно учтивее, и лицо престолодержца на миг искривилось в усмешке:
– Да, слухи не лгали. Вы и впрямь прямодушны, говоря с людьми. В этом, однако, есть и благая сторона: я сразу увижу, когда стану неприятен одному из самых знаменитых инквизиторов Империи; пожалуй, это будет знаком задуматься… И желая воспользоваться столь неоднозначной чертой вашей натуры, майстер Гессе, хочу задать вам вопрос. Вы провели подле моего сына несколько дней, и я понимаю, что вы не могли узнать его всецело, однако вы с вашим талантом – не могли не узнать вовсе. Ответьте мне прямо. Что вы думаете о будущем правителе Империи?
– Ничего плохого, – отозвался Курт, не задумавшись, и увидел, как удивленно двинулись брови собеседника. – Его Высочество достойный человек, достойный наследник, будущий рыцарь и король. Своим сыном, Ваше Величество, вы можете гордиться по праву.
– Достойная похвала из достойных уст, – заметил Император серьезно и, помолчав, вздохнул. – А теперь, майстер Гессе, говорите. Быть может, я не следователь, но провел довольно переговоров за свою жизнь, чтобы увидеть: вы от меня ждете чего-то еще. Говорите, сегодня я исполню любую вашу просьбу. В пределах разумного, безусловно.
– Благодарю вас, Ваше Величество, – коротко кивнул он. – Но у меня нет более никаких просьб касаемо дел трона и Конгрегации, и я не желаю более ничего для себя. Дело лишь в следующем: видите ли, в эти минуты далеко отсюда, далеко от меня, умирает мой духовный отец. Дела мои здесь окончены, и все, что нужно, вполне может взять на себя майстер Буркхард, а вскоре прибудет еще и мессир Сфорца, в присутствии коего я и вовсе становлюсь бесполезным довеском… Мое присутствие более не обусловлено строгой необходимостью. Если вы позволите, Ваше Величество, я бы хотел покинуть ваш дворец сегодня же. И лучше – немедленно.
– А я полагал, что вы останетесь в замке до возвращения моего сына, – спустя не одно долгое мгновение отозвался Император. – Знаю, что он был бы рад этому… Вы отказываетесь от императорского гостеприимства, майстер Гессе?
– Нет, – ответил Курт, постаравшись смягчить тон, насколько это было возможно, однако взгляда не отвел. – Но прошу вас избавить меня от него ради последней встречи с умирающим отцом. Думаю, вы должны меня понять, Ваше Величество.
Император вновь смолкнул на миг, будто желая возразить его словам, однако лишь тяжело вздохнул, кивнув.
– Господь покарает меня или собственная совесть, если я буду препятствовать вам. Езжайте, майстер Гессе. Увы или к счастью, это будет, предчувствую, не последний повод к нашей встрече. Времена предстоят… богатые событиями, – вновь ненадолго замявшись, докончил Император, и Курт, поднявшись, тихо согласился:
– Боюсь, что здесь я не смогу вам возразить, Ваше Величество. Хоть и очень хотел бы.
В рабочей комнате Сфорцы было тепло, солнечно и ярко; неприлично радостные лучи разбегались по бумагам, чехлам, шкатулкам, играли бронзовыми гранями чернильницы и расцвечивали ими стол. «В такой день умирать обидно… В солнечный день обидно, в дождливый противно, в морозный холодно. Единственный выход, чтобы быть довольным? – жить вечно…»
От самой Праги Курт гнал, почти не останавливаясь даже для отдыха, и на сей раз Бруно, обыкновенно жалеющий лошадей, и не думал перечить, погоняя своего скакуна столь же упрямо. Во двор академии они ворвались стремительно и яростно, как захватчики, и так же, как атакующие соседский замок бойцы, бежали по коридорам, не глядя на встречных, покуда не были перехвачены защитником твердыни – Антонио Висконти встретил их за несколько шагов до комнаты духовника…
– Но вы успели хотя бы к погребению, – тихо проговорил доверенный секретарь Сфорцы, и Курт медленно поднял голову, оторвав взгляд от стола и бросаемых чернильницей светлых пятен. – Ведь вы простились перед вашим отъездом. Многие и того не успели.
– Хреновое утешение, – медленно проговорил Курт, с трудом шевеля губами.
Усталость, которая не ощущалась во время пути, которая загонялась вглубь, стискивалась стальной цепью, сейчас одолела каждый член тела, каждую косточку, мышцу, казалось – каждый волос. Говорить не хотелось и не хотелось думать, не хотелось слышать никого, и тем более – этого человека, который был здесь в ту самую, последнюю минуту…
– Когда погребение? – спросил Бруно чуть слышно, и Висконти так же негромко отозвался:
– Завтра. Успеете передохнуть и прийти в себя.
– Прийти в себя… – криво ухмыльнулся Курт. – Смириться… сжиться… а потом и забыть, ведь жизнь-то идет, да, Висконти?
– Ты, конечно, можешь хамить мне и впредь, Гессе, – безмятежно откликнулся тот, – и я спокойно это вытерплю, ибо меня это не задевает: я знаю, что сие лишь часть твоей беспокойной натуры. И я даже знаю, почему сейчас ты особенно несносен: ты злишься на меня за то, что я был здесь, а ты нет, и к прочему, ищешь, на ком сорвать зло; ведь никто не виноват в случившемся, но отчаяние ищет выхода. И еще ты боишься того, что будет дальше, ибо лишился отца, без какового не мыслил своего существования.
Курт поморщился, услышав из этих уст слова помощника, сказанные в лагере Хауэра, однако не возразил, лишь молча уставясь снова на освещенный солнцем стол.
– Только вот что я тебе скажу, – продолжил Висконти столь же ровно. – Его лишились мы все, не только ты. И да, Гессе, ты прав: жизнь идет. Вообрази, каково сейчас дону Сфорце, который был дружен с отцом Бенедиктом не один десяток лет. А он сейчас в Праге, работает, потому что так надо. А отец Альберт? Сколько лет они делали одно дело, сколько их связывает; каково ему теперь? А Александер? Для него отец Бенедикт был вовсе спасением когда-то, был всем. Но он делает, что должно, хотя что у него на душе сейчас, ни ты, ни я помыслить не можем. И множество следователей продолжают службу, не имея возможности попасть хотя бы, как ты, на отпевание и погребение своего духовного отца, проститься с ним хотя бы так. Неужто полагаешь, что им он был менее дорог?
– Не берусь судить, – чуть слышно пробормотал Курт, и Висконти неожиданно легко согласился:
– Быть может, ты и прав. Быть может, тебе он был нужней прочих – быть может, потому что более и чаще прочих ты нуждался в его руководительстве. Но теперь придется одному, Гессе. Страшно одному? А мне, думаешь, не страшно? Дон Сфорца в любую минуту последует за ним, и я останусь один – руководить всей этой сворой, каковою мы являемся, ворочать делами, кои при неверном движении обрушат целое государство и погубят тысячи жизней. Мне, думаешь, не страшно при этой мысли? Не хочется ради того, чтобы облегчить душу, сорваться – наорать на тебя за твое высокомерие и хамство, ведь я имею на это право?
