— Помолчите, Суинберн, — прервал его Мурчисон. — Бёртон, я не пытаюсь сломать вас, если вы это имеете в виду. Стэнли[9] имел намного большую финансовую поддержку, чем вы, и мог разгадать загадку Нила. Мне оставалось лишь добавить поддержку Общества к тому, что́ он получил от газеты.
— А сейчас он исчез, — проворчал Бёртон. — Сколько летающих машин должно исчезнуть над районом центральноафриканских озер, прежде чем вы поймете, что там можно ходить только пешком?
— Я-то в курсе, сэр, и, знайте, я предупреждал Стэнли. Но газета настаивала, чтобы он использовал винтостулья.
— Ба! Я знаю эту область лучше любого человека в Британской империи, но вы решили послать этого дурака-журналиста. Кто следующий, Мурчисон? Быть может, танцевальная труппа из мюзик-холла?
Сэр Родерик застыл на месте. Он скрестил руки на груди и холодно ответил:
— Сэмюэл Бейкер хочет организовать спасательную операцию, и Джон Петерик[10] тоже, но кого бы я ни послал, это будете не вы, Бёртон, можете быть уверены. Ваши дни как географа окончились! Однако как пьяницы — похоже, еще нет!
Бёртон сжал зубы, одернул сюртук, глубоко вздохнул, задержал дыхание, выдохнул, и внезапно его хмельной задор схлынул. Он заговорил примирительным тоном:
— Сэм и Джон хорошие люди, согласен. Они умеют общаться с туземцами. Прошу прощения, сэр Родерик, но я обнаружил, что прошлое всё еще крепко держит меня. Я по-прежнему считаю, что должен найти исток Нила, хотя, откровенно говоря, сейчас я играю новую, совершенно другую роль.
— Ах, да. Ходят слухи, что вы работаете на Пальмерстона.[11] Это правда?
— Так оно и есть, — кивнул Бёртон.
— Объясните?
— Откровенно говоря, очень трудно объяснить. Он называет меня «королевский агент». Что-то вроде исследователя.
— Мне кажется, вы хорошо подходите для этой роли.
— Возможно. И тем не менее, я всё еще интересуюсь… э… сэр, если вы услышите…
— Я сообщу вам, — резко прервал его Мурчисон. — А сейчас идите. Выпейте кофе. Протрезвейте. Уважайте себя, черт побери!
Президент развернулся и стал подниматься по лестнице. Пройдя мимо портрета Дрейка, он поправил его.
Слуга принес Бёртону и Суинберну их пальто, шляпы и трости. Оба, покачиваясь, пересекли вестибюль и вышли наружу через двойные двери. Вечер, мокрый и темный, отражался в лужах, оставшихся после дневного дождя. Холодный ветер шевелил одежду.
— Кофе в отеле «Венеция»? — предложил Бёртон, застегивая пальто.
— Или бренди, пощечин и щекотки? — возразил Суинберн. — «Вербена Лодж» недалеко отсюда.
— «Вербена Лодж»?
— Это такое заведение сомнительной репутации, с поркой и…
— Кофе! — прервал его Бёртон.
Они прошли по Уайтхолл-плейс, повернули направо на Нортумберленд-авеню и направились в сторону Трафальгарской площади. Суинберн громко запел песню собственного сочинения:
Царица наслаждений,
Я мук сердечных царь.
Вдвоем с тобой мы сможем
Любовь поймать, стреножить
И приручить, о Боже,
Стреноженную тварь.
Царица наслаждений,
Я мук сердечных царь.
Его дрожащий писк привлек неодобрительные взгляды прохожих. Несмотря на плохую погоду и поздний час, вокруг было множество народу, в основном джентльменов, циркулировавших между ресторанами и клубами.
— О черт, — выругался поэт, — это же последний куплет! Надо начать сначала.
— Если для меня, то можешь себя не утруждать, — пробормотал Бёртон.
Паросипед, или пенни-фартинг, как окрестил это средство передвижения какой-то остряк, пропыхтел мимо, выбрасывая из высокого дымохода пар в и без того душную атмосферу Лондона.
— Привет! — воскликнул седок: его голос нервно вздрагивал каждый раз, когда обутое резиной переднее колесо передавало спине удар об очередной булыжник. — Ч-что с-случилось на п-площади?
Бёртон посмотрел вперед, пытаясь понять, что там происходит. Действительно, что-то вроде заварухи. Уже собралась толпа, среди цилиндров мелькали гребни полицейских шлемов. Бёртон схватил Суинберна за руку.
— Пошли, — скомандовал он. — Давай посмотрим, что там за кавардак.
— Ради бога, помедленнее, — взмолился маленький поэт, которому каждый шаг Бёртона стоил двух его, — так я протрезвею слишком быстро!
— Кстати, Алджи, об элегии на мою смерть. Наверное, тебе стоило бы более сдержанно говорить о Боге и полубоге, — проворчал Бёртон.
— Ха! Какой ты противоречивый! Одной рукой держишься за религию — другой отталкиваешь ее.
— Хм-м! Сейчас меня больше интересуют побудительные мотивы: почему человек хочет, чтобы его действиями руководил Бог, чье существование в лучшем случае невозможно доказать, а в худшем — очевидная выдумка? Мне кажется, что в те времена, когда наука и техника развиваются очень быстро, новые знания пугают среднего человека, и он отшатывается от них в сторону религии. Религия не требует ничего, кроме слепой веры, тогда как знание требует постоянного освоения всё большего объема информации. Верующий может объявить, что он знает всё, не проделав тяжелой работы по получению знаний.
— Ого! — воскликнул Суинберн. — Хорошо сказано, старина! Действительно хорошо. Ты почти не глотал слова. Ты на редкость предосудительный.
— Ты хочешь сказать, рассудительный?
— Я знаю, что хочу сказать. Но послушай, Ричард, разве теория эволюции Дарвина не заставила Бога умереть?
— Вне всякого сомнения. И это влечет за собой вопрос: какой лжи посвятят себя сейчас необразованные массы?
Они шагали, помахивая тростями и весело сдвинув шляпы набекрень. Несмотря на живительно холодный воздух, у Бёртона болела голова, и он решил выпить кофе с бренди в надежде заморозить слабое биение под черепом.
Добравшись до Трафальгарской площади, знаменитый исследователь нырнул в толпу и, с Суинберном в кильватере, протолкался сквозь нее. В это мгновение перед ними появился констебль с поднятой рукой.
— Джентльмены, назад, пожалуйста!
Бёртон достал из кармана бумажник, вынул оттуда отпечатанную карточку и показал полисмену. Тот мгновенно отдал честь и отступил в сторону:
— Извините, сэр.
— Сюда, капитан, — позвал Бёртона глубокий, слегка охрипший голос. Исследователь увидел своего друга, детектива-инспектора Уильяма Траунса из Скотланд-Ярда, стоявшего у основания Колонны Нельсона. Рядом с ним были еще двое: юный темнокожий констебль и еще кто-то, закутанный с головы до ног в одеяло и стоявший абсолютно неподвижно.
